– Как сказала Лайза, «навели порчу».
– Знаете, доктор Розенфельд, – задумчиво произнесла Магда, – я действительно об этом думала. Была очень зла на Любомира. Не представляла, как мы будем дальше работать вместе. Придется каждый день видеться, обсуждать, решать проблемы… Я хотела уехать. Была возможность – объявили конкурс на должность профессора в Айове…
– Но Любомир заболел.
– Да. И я осталась. На суде, если бы такой суд состоялся, меня признали бы виновной.
– Вряд ли, – пробормотал Розенфельд.
– Потому что улики косвенные?
– Потому что суд не верит в дурной глаз и не разбирается в физике.
– Существует экспертиза. Вызвали бы вас как эксперта.
– У меня нет права выступать в судебном заседании.
– Но если бы все-таки вызвали…
– Я ответил бы на все вопросы прокурора. Пожалуй, я бы даже смог рассказать, как именно можно отделить один-единственный мир от всей остальной бесконечно огромной связки ветвей многомирия.
– Вы и это поняли? – поразилась Магда. – В опубликованных работах ни о чем подобном не было ни слова.
– Понял принцип. Детали, конечно, выше моего понимания квантовой физики.
– Прокурор спросил бы вас: «Могла ли подсудимая самостоятельно провести этот эксперимент?» Это… убийство.
В вопросе было ключевое слово. Магда это понимала. Розенфельд это понимал. Он должен был ответить, не погрешив против истины, и он должен был ответить, чтобы этой истины не коснуться. Пока – не коснуться.
– Прокурор не задал бы мне, эксперту по науке, а не человеческим отношениям, такой вопрос.
– А если бы задал? – настаивала Магда. – Спросил ваше личное мнение.
– Нет, – твердо ответил Розенфельд. – Дважды нет. Во-первых, обвинитель не может задавать эксперту вопрос о его личном мнении относительно виновности или невиновности обвиняемой. Во-вторых, я ответил бы «нет», если бы этот невероятный вопрос все-таки был бы задан.
– Любомир… – Магда запнулась.
– Хорошо, – сказала она после паузы. – Дурно говорить такое о человеке, который уже не может ничего ни доказать, ни опровергнуть. Но… Вы правы: из нас двоих лучшим математиком была я. Физиком он был замечательным. Интуиция… Но… Он не смог бы без моей помощи рассчитать все детали, этапы и подводные камни этого процесса.
– Этого процесса, – повторил Розенфельд, понуждая Магду к продолжению.
– Процесса разрыва ветвей.
Она покачала головой и обхватила себя руками за плечи. Ее знобило.
– Он не смог бы это сделать сам.
Розенфельд молчал.
– Еще кофе? – спросила Магда.
– Спасибо. – Розенфельд поднялся. – У вас прекрасный кофе. И вы прекрасный физик.
Он сделал едва заметную паузу и закончил:
– И блестящий математик. В отличие от Смиловича.
– Вы это хотели услышать?
Розенфельд услышал все, что хотел. Магда сказала все, что считала нужным.
– Спасибо, доктор Фирман, – сказал он.
Легче ему стало от того, что теперь он был уверен, будто знает все?
С профессором Литроу он столкнулся в коридоре третьего этажа учебного корпуса. Розенфельд искал химика по фамилии Догмар, к которому у него были вопросы по поводу нового способа создания сверхпрочного графенового материала в связи с экспертизой по делу об убийстве Баллантера – совладельца компании «Кристалл», выпускавшей графеновые подкладки для бронежилетов. Литроу то ли спешил на лекцию, то ли прохаживался быстрым шагом, раздумывая на ходу. Розенфельд случайно задел профессора локтем, извинился, и только после этого они обратили друг на друга внимание. Розенфельд еще раз сказал: «Простите, профессор», Литроу улыбнулся и вежливо ответил: «Добрый день, доктор Розенфельд». Возник естественный повод поздороваться и обменяться парой слов.
– Дело о смерти Смиловича сдали в архив, – сообщил Розенфельд.
– Разве было такое дело? – удивился Литроу.
– Стандартная процедура инспекторской проверки.
– Жаль Смиловича. – На лицо профессора набежала тень – возможно, от облака, закрывшего солнце.
– Хорошо, что я вас встретил, – сказал Розенфельд, думая, казалось, совсем о другом. – Хотел поговорить об отсутствии свободы воли в классических мирах, мне так мало об этом известно… Да и времени у вас, скорее всего, нет.
– У меня четверть часа до лекции, – задумчиво произнес Литроу.
«Я знаю», чуть было не сказал Розенфельд.
Облако сдвинулось, и на лице Литроу вновь играли солнечные зайчики.
– Очень интересная проблема, – сообщил он. – Вы – о письме, в котором Смилович предсказал день своей смерти?