– Лайза, – сказал он примирительно. – Уверяю тебя…
– Не нужно меня уверять. – Лайза неожиданно перешла с крика на шепот. – Лучше… – Она помолчала, ей было трудно выговорить то, что она хотела сказать. – Лучше пригласи меня в… к себе… Мне… Почему бы нам не встретиться, как…
– Непременно. – Розенфельд надеялся, что она не расслышала его вздоха. – Я позвоню, хорошо?
– Хорошо. – Вздох разочарования прозвучал громко и демонстративно.
– Зря потратил время? – участливо спросил Сильверберг, перекладывая на свою тарелку шницель с тарелки Розенфельда. – Я имею в виду твою навязчивую идею.
Розенфельд вяло ковырял вилкой в салате.
– Стареющий мужчина, – сказал он, глядя в тарелку. – Молодая женщина. Молодой соперник. Сюжет для бульварного романа.
– А! – воскликнул старший инспектор. – Ты все-таки посмотрел «Любить втроем»?
Розенфельд попытался вспомнить, о каком фильме толкует Сильверберг, не вспомнил и сказал:
– Да. Только все было не так.
– Конечно, – согласился Сильверберг, доедая бифштекс. – Иначе и драйва не было бы.
– Он очень хороший математик, – продолжал Розенфельд. – И физик прекрасный.
– Ты о ком? – удивился Сильверберг. – А! Смилович? Да, не повезло бедняге.
Эпитафия была краткой, и Розенфельд не стал ничего добавлять.
– Ужасно знать, кто убийца, и не иметь никаких, даже косвенных, доказательств. Так… теории.
– Если нет доказательств, – назидательно произнес Сильверберг, – то знать ты ничего не можешь. Э-э… Ты о ком, собственно?
– О Лапласе, – буркнул Розенфельд. – И о свободе воли.
Сильверберг положил в кофе слишком много сахара и не стал размешивать.
– Ты слышал, что профессор Литроу, у которого одно время работал Смилович…
– Что? – Розенфельд пролил несколько капель кофе на брюки.
– Ничего, – произнес Сильверберг, внимательно наблюдая за реакцией Розенфельда. – Я слышал, он в больнице. Симптомы, говорят, похожи на…
Сильверберг сделал неопределенный жест – то ли просто взмахнул рукой, то ли показал куда-то.
Розенфельд попытался посмотреть Сильвербергу в глаза, но тот отводил взгляд.
– Я разговаривал с ним на прошлой неделе, – сказал Розенфельд. – Мы говорили о физике.
– Конечно, – кивнул Сильверберг. – О физике, о чем же еще.
Рассказы
Эльвира ВАШКЕВИЧ
ЖАРА
Горячее марево наплывало из окна, шевелило прозрачные занавески, обтекало тяжелые сумрачные шторы, тянулось жаркими щупальцами в прохладную глубину комнаты. Фотографии в оловянных рамочках, расставленные на каминной полке, оживали от колыхания перегретого воздуха – казалось, что на строгих и напряженных лицах появляются улыбки, вздрагивают чинно сложенные на коленях руки, приподнимаются брови – давно ушедшие люди блестели из-под стекол совершенно живыми глазами, наблюдая и оценивая, будто даже переговариваясь между собой.
Гельмут фон Лаубе, бывший университетский профессор истории, помахал в окно соседке – фрау Майер. Та чинно поклонилась и заколыхалась обширными бедрами вниз по улице, аккуратно ставя тупоносые туфли на брусчатку, покрытую тонкой пыльной сеткой.
Честно говоря, Лаубе терпеть не мог фрау Майер, считал ее скандалисткой и сплетницей, но не поздороваться с соседкой для него было немыслимо – как он сам говорил: «Я слишком хорошо воспитан, чтобы моя жизнь была комфортной». Он сочувствовал дочери фрау Майер, рыжеволосой костлявой фрейлен Марте, которая работала продавщицей в цветочном магазине. Фрейлен Марта среди роскошных и ярких цветов выглядела еще более некрасивой, чем была на самом деле, но именно она делала лучшие букеты, и недавно хозяин, прослышав, что некрасивую фрейлен сманивают конкуренты, повысил ее до старшей продавщицы, увеличив и жалованье. Правда, Марте от этого было мало радости – фрау Майер отбирала у нее все до последнего пфеннига.
– Глупости, деточка, зачем тебе деньги? – вопрошала она у дочери, надвигаясь на ее тощую фигуру всеми телесами. – Я куплю все, что тебе нужно. А тебя в магазинах обманут, на рынке подсунут бог знает что! Ты у меня такая непрактичная!