Бедная фрейлен Марта! Стараниями матери она ходила в очень практичных туфлях, которым годами не было сноса, но выглядели они крайне уныло. Такими же унылыми и практичными были и блузки, и юбки фрейлен Марты.
– Такие вещи всегда в моде, – с довольным видом сообщала фрау Майер всей улице, демонстрируя очередную тусклую обновку, купленную для дочери. Фрейлен Марта не протестовала, лишь длинный нос ее повисал еще ниже, а глаза приобретали такой же тусклый и унылый вид, как и одежда. Уж лучше бы ее обманули в магазине!
Лаубе иногда просил фрейлен Марту купить ему булочек к кофе. Он очень любил кофе – маслянистый, крепкий, ароматный. И когда девушка приносила пакет с булочками, бывший профессор истории обязательно приглашал ее на кофе.
– Ах, фрейлен Марта, доставьте удовольствие старику, посидите со мной, – говорил он. – Я уже так стар, что не могу испортить вашу репутацию. Но если бы вы знали, как скучно пить кофе в одиночестве!
Фрейлен Марта никогда не отказывалась. Лаубе думал, что она готова пойти куда угодно, лишь бы побыть хотя бы недолго подальше от своей матери.
Эти кофепития были довольно приятными. Фрейлен Марта, ненадолго оттаяв от постоянного страха в профессорской квартире, начинала рассказывать смешные истории о покупателях в цветочном магазине, и старый историк искренне веселился, слушая ее наивные и простые рассказы. Но иногда Лаубе казалось, что в этих историях проскальзывает нечто фальшивое, нарочитое, похожее на пышные чинные розы, туго увязанные в букет. А некоторые истории напоминали герберы – эти цветы всегда казались профессору изготовленными из пластмассы. Красивые, вылощенные и неживые.
А ему хотелось полевых цветов, стоящих в простой стеклянной вазе посреди круглого стола – лохматый непритязательный букет, рассыпающийся лепестками ромашек и роняющий розовые цветки иван-чая. Профессору казалось, что когда-то он бывал в доме, где любили именно такие цветы, и они всегда стояли в круглой бордовой вазе с продольными синеватыми нарезками по толстому стеклу, стояли небрежно, но удивительно изящно, и вся обстановка квартиры – а она была очень небогатой – оживала от этих цветов. Но Лаубе никак не мог вспомнить где он это видел, что это были за люди. Среди его знакомых и друзей таких не было. Копаясь в памяти, он пытался отыскать их среди знакомых родителей, но ничего не находил. Да и не соответствовали эти лохматые букеты чинной офицерской выправке его отца, гладкой – волосок к волоску – прическе матери. Отчего же тогда так щемит сердце, стоит только подумать о полевых цветах?
В жару Лаубе всегда спал плохо. Даже в молодости, когда, казалось, стоит только коснуться головой подушки – и сон уже нежно обнимает, нашептывая на ухо сказочные видения. Но даже тогда стоило на город упасть жаре – пропадал сон, и Лаубе лежал в ночной темноте, расплываясь потным пятном на горячих простынях, без сна. Иногда он проваливался в душные кошмары, где всегда были выстрелы, погоня, и ему нужно было бежать без оглядки в неведомое, без надежды и смысла.
Теперь же, когда старость пришла к его порогу, когда она ела и пила с ним, ложилась спать вместо жены, двигая его голову на подушке, стало еще хуже: тяжелые видения перемежались полуобморочными провалами, и не помогала ни холодная вода, ни аспирин, ни даже попытки читать перед сном сборники глупых анекдотов. Все равно приходили странные сны. Удивительно, но даже если это были не кошмары, Лаубе все равно просыпался в холодном поту, долго не мог прийти в себя – сон давил на сознание, будто скальпель, пытающийся вскрыть нарыв, и становилось больно и страшно.
Вот и на этот раз он увидел такой же сон. Он ждал чего-то подобного – с той самой минуты, когда увидел, как столбик в термометре неуклонно ползет вверх.
Ему снилась высокая молодая женщина, и в этом странном сне он называл ее мамой. У нее были изысканно-пепельные волосы, белая до прозрачности кожа, ясные серо-голубые глаза, изящный прямой носик.
– Ты совсем не похожа на еврейку, – сказал мужчина с иссиня-черными блестящими волосами в военной форме. Карие глаза его улыбались, и даже крупный нос с характерной горбинкой не портил красоты продолговатого смуглого лица.
Фон Лаубе присмотрелся повнимательнее к женщине. В ней действительно не было ничего еврейского. Разве что тяжеловатые веки, опушенные светлыми ресницами, широковатые ровные брови, да в глазах какое-то неуловимо-печальное выражение, свойственное евреям и отчего-то цыганам. Может, это из-за того, что и у тех, и у других нет родины?