Вдруг мужчина подхватил его на руки, и фон Лаубе с изумлением обнаружил, что он – совсем малыш, мальчик лет пяти. И этот мальчик смеялся, обнимая за шею мужчину, называл его папой, целовал синеватую гладко выбритую щеку.
– Надо уезжать, Бронечка, – сказал мужчина. – Обязательно надо. Ты же читала, что они вытворяют в Европе. Так то ж Европа! Там они еще пытаются быть культурными. А что они сделают здесь?
– Да куда же мы поедем, Герш? – женщина подхватила ребенка на руки, погладила пушистую светлую головку. – Ни родни, ни знакомых нигде. Куда? Да и ты сам сказал, что я не похожа на еврейку. И наш Меир не похож.
– Это да, сын в тебя пошел, – кивнул мужчина. – Сразу видно – ашкенази. Не то что мы, сефарды. Нас не перепутаешь.
– Ой, вот не надо! – женщина засмеялась. – Сейчас начнешь рассказывать, что род твой прямо от первосвященников Иудеи идет!
– Ну а если и идет? – мужчина тоже засмеялся, обнял женщину, поцеловал маленького Меира в макушку. – Нет, Бронечка, похожи или не похожи, а уезжать надо. Ведь вокруг все знают…
– Так это же соседи! – Броня с изумлением смотрела на мужа. – Соседи, Гершеле!
– Да, соседи, – Герш стал серьезен, черные брови сошлись в строгую и печальную линию. – Бронечка, девочка моя любимая, а кто, по-твоему, помогал тем… в Европе… кто? Не соседи ли? Нет, не говори, что это – там, а мы – тут… – он поднял руку с раскрытой ладонью, словно сразу отмахивался от всех возражений жены. – Люди везде одинаковы, Броня. Я помню, как мать прятала меня в овраге, а вот такие соседи вспарывали перину, думая, что там спрятано золото… Золото! Да у моей матери не было даже золотого обручального кольца! Но они думали, что раз евреи – значит, и золото. А когда не нашли, то убили всех. Ведь получалось, что мы их обманули. Они надеялись на золото, а его не было…
– Но как же жить, Герш? Как жить, если никому не верить? – чистые глаза Брони заплыли слезами. Маленький Меир тоже начал всхлипывать. Он не знал, какая беда приключилась у матери, но раз она плачет – он будет плакать тоже.
– Вытри слезы, милая, – Герш погладил жену по щеке. – Вытри, а то малыш пугается. Нужно уезжать.
– Но у нас мир! – Броня метнулась к столу, схватила газету. – Вот, тут пишут, смотри! Немцы не нападут. У нас дружба с немцами. Вот же, и вот тут тоже пишут…
Она размахивала газетами и искательно заглядывала мужу в глаза, настойчиво требуя его согласия. В газетах ведь не могут писать неправду!
– Пишут, – Герш кивнул. – Но я чувствую… Нужно уезжать…
Проснувшись, Лаубе долго не мог опомниться. В этом сне не было ни выстрелов, ни бегства от неведомой опасности, но что-то в нем тревожило так, что в сердце застряла тупая игла, злобно поворачивающаяся болью при каждом вдохе. Лаубе отсчитывал капли в крошечную хрустальную рюмочку, которую всегда использовал с этой целью – он был очень аккуратен и никогда не изменял привычкам, – и удивлялся своему сну.
Ему снилась еврейская семья – это Лаубе понял. Более того, он сам был евреем, маленьким мальчиком. Может, это отголосок давних времен, когда его отец с гордостью носил форму офицера СС, а маленький Гельмут задирал нос перед всеми мальчишками улицы – ни у кого не было такого отца!
– Бремя вины белого человека, – усмехнулся Лаубе, одним махом опрокидывая в раскрытый рот рюмку с лекарством. – Но я всегда считал, что с евреями третий рейх погорячился, да.
В их семье о евреях говорить было не принято. Нет, все признавали их существование, но старались об этом не говорить. Потому что отец Гельмута фон Лаубе был офицером СС, а всем известно, что СС делали с евреями.
– Я только выполнял приказы, сынок, – объяснял Дитрих фон Лаубе сыну. – Я ведь всего лишь солдат.
И маленький Гельмут сосредоточенно кивал. Солдат должен выполнять приказы. Это правильно. Ну а если командиры ошиблись, то разве виноват солдат?
И все же тема евреев считалась в семье немного неприличной. В доме повешенного не говорят о веревке, ведь правильно?
– Нужно бы как-то поспать, – сказал сам себе Лаубе, отбрасывая все мысли. Думать о странном сне не хотелось. Лучше бы подумать о чем-нибудь хорошем, да и заснуть с этими хорошими мыслями. Глядишь, и приснятся вовсе не евреи.
Лаубе сидел в кресле-качалке и дремал. Книга выскользнула из его пальцев, тихо улеглась на колени, не потревожив спящего. Кресло тихо поскрипывало, едва заметно раскачиваясь, будто убаюкивало. Окна были плотно закрыты шторами, чтобы не впускать в квартиру удушающую жару улицы, резкий запах перегретого асфальта, сердитые трамвайные звонки и непременный невнятный шум города. Но жара все же просачивалась сквозь невидимые щели, обволакивала все, и Лаубе чувствовал, как его укрывает душное одеяло.