– Перед похоронами. Я сказала, что он… что мы… были…
– Понятно. Что написано в эпикризе? Диагноз и причина смерти.
– Остановка сердца. Диагноза нет.
– Нет? – удивился Розенфельд. Человек умер в госпитале святой Екатерины – лучшей частной клинике в Бостоне. За его жизнь наверняка боролись до последнего момента. – В документе о смерти должен быть указан диагноз. Остановка сердца – следствие. Должна быть причина.
Лайза долго смотрела на Розенфельда пустым взглядом, он даже подумал, не помахать ли пальцем перед ее носом, но она заговорила тихо и четко, будто читала текст, возникший перед глазами:
– Внешние признаки шквальной – так написано – прогерии, вымывание кальция, атрофия печени, поджелудочной железы, сердечной мышцы… Это то, что я запомнила, когда мне показали бумагу. Я хотела получить копию, но мне не дали. Почему-то, – Лайза неожиданно хихикнула и прикрыла рот ладонью. – Почему-то, – сказала она минуту спустя, – они решили, что, если я с телевидения… ну да, я показывала документ… решили, видимо, что я собираю компромат на госпиталь… У меня хорошая память, – добавила она после паузы.
– Серьезные диагнозы, – констатировал Розенфельд. – А ты говоришь – нет.
– Это не я говорю, так сказал врач. Тот, кто лечил Любомира. Я дождалась, когда он после смены… Неважно. Мы посидели в его машине, и он объяснил, что в бумаге описаны не диагнозы, а внешние признаки некоторых болезней, которых на самом деле не было. Ну как… Плохие кости, потому что нехватка кальция. Почему нехватка кальция? Или прогерия. У нее множество признаков, которых не было у Любомира. И все так. Вроде есть болезнь, и вроде ее нет. И диагноз они поставить не смогли. Лечили – так сказал доктор – не болезнь, а симптомы.
– Угу, – пробормотал Розенфельд. – Когда похороны?
Он подумал, что, может быть, сумеет сам взглянуть на тело. Он мало что понимал в медицине, но смог бы описать увиденное Шелдону, лучшему патологоанатому в Управлении.
– Позавчера.
– Вот как… Понятно.
– Его кремировали: он так хотел.
– Было ли сделано… – Розенфельд запнулся, но Лайза поняла.
– Нет. – Она покачала головой. – Я спросила. Врач сказал, что были сделаны все мыслимые анализы, проведены все возможные процедуры, смерть была, безусловно, естественной.
– И даже предсказанной. Ты сказала им о письме?
– Нет.
– Почему?
У нее была веская причина. Иначе она, конечно, не смогла бы промолчать. Скажет? Должна сказать. Не случайно же Лайза ждала его у витрины, смотрела в нее, будто в зеркало, видела, как он шел.
Лайза открыла сумочку, достала зеркальце, но смотреться не стала. Передумала? Нервничает? Да, но зеркальце достала не поэтому.
Розенфельд молча ждал.
– Потому что я знаю…
Пауза была очень долгой.
– Это все она! – взорвалась Лайза. Голос взлетел до крика и сразу упал до едва слышного шепота. Типичная истерическая реакция. Скажи он сейчас слово, и Лайза расплачется, рассмеется, станет искать салфетку, чтобы вытереть слезы, сотрет косметику, и продолжать разговор будет бессмысленно.
– Это она… – прошептала Лайза и почему-то ткнула пальцем в зеркальце. – Все из-за нее. Когда он с ней познакомился, у нас все стало плохо, мы расстались, он был с ней, я точно знаю, мне и видеть было незачем, я и так знала, а потом у них тоже стало плохо, он ее бросил, и тогда она это с ним сделала.
– Она?
– Магда Фирман.
Знакомое имя. У Розенфельда действительно была отвратительная память на имена и лица – если это были случайные лица и имена, из-за которых не имело смысла перегружать память. Магду Фирман он помнил. Физик, как и Смилович. Он читал несколько статей, где Фирман была соавтором. Квантовая механика. Теория струн и инфляционная космология. Серьезная женщина. Они со Смиловичем должны были хорошо понимать друг друга. Бедная Лайза, но в жизни так бывает часто.
– Она навела на него порчу!
Фраза прозвучала так неожиданно, что Розенфельд вздрогнул.
– Конечно. – Лайза коснулась пальцами его ладони, лежавшей на столе. – Ты не веришь в такие вещи. Ты ведь тоже человек верующий.
Конечно. Он верил в то, что миром управляют законы природы.
– Ты веришь в науку и не видишь ничего, что не соответствует твоим представлениям.
Розенфельд промолчал. Не имело смысла спорить. Фирман навела порчу на Смиловича. Он заболел неопределимой болезнью и умер.
– Ты не веришь, – с горечью сказала Лайза. – Я знала, что ты не поверишь. Ты…
Может, она искала слово, чтобы уколоть его больнее, не нашла и заплакала. Тихо, безнадежно.
Утешать Розенфельд не умел, что сказать – не представлял. Сидел и ждал. Когда Лайза перестанет плакать, она, наконец, скажет, почему ждала его у витрины, чего она от него хочет. Впрочем, он это и так знал.