– Вижу, что знаешь, – тонкие губы вновь растянулись притворной улыбкой, которая должна была выразить доброжелательность, но показывала лишь хищный интерес, как у птицы-падальщика. – Да к тому же ты ведь еврейка, Бронечка.
Детский голосок сочувственно дрогнул, а в маленьких глазках, смахивающих на изюминки в непропеченном тесте лица, мелькнуло злорадство.
– Совсем плохо, Бронечка, – Алевтина Петровна с шумом всосала в себя остатки чая. Не оставлять же добро, столько сахара вбухала! – Еврейка, да еще жена красного командира. А-яй, как нехорошо.
– Что вы хотите, Алевтина Петровна? – Броня решительно выпрямилась. Она вовсе не чувствовала уверенности в себе, но должна была держаться ради сына. Но ей хотелось расплакаться совершенно по-детски, уткнувшись лицом в подушку, а потом спать, спать, спать – долго-долго, пока все вновь не станет, как раньше, пока не вернется нормальный мир. Мир, в котором муж вечером приходит домой, в котором можно гордиться тем, что он – красный командир, а соседка с почтением здоровается и одалживает стакан муки, когда нужно испечь пирог. Мир, в котором нет войны.
– У вас, евреев, всегда есть запасы, – деловито сказала Алевтина Петровна, и взгляд ее вновь скользнул по массивному буфету, прислонившемуся к стене в углу комнаты. – Всегда. Я знаю. Там, где евреи, там и золото. У тебя ведь есть золото, Бронечка, я знаю, что есть, не отпирайся.
– Да что ж мне отпираться, Алевтина Петровна? – Броня нервно засмеялась. – Золото… Да у меня даже золотого обручального колечка нет. Было, врать не стану. Было колечко. Так я его на продукты давно уже выменяла. Сына-то кормить надо.
– Значит, нет золота? – Алевтина Петровна даже вздохнула легонько, от чего вся ее жирная туша заколыхалась, как тесто в квашне, потревоженное неумелой рукой. – Ну, Бронечка, а я-то всегда думала, что ты умная. Ведь говорят, что евреи умные. Что ж, значит, не все, не все… Спасибо за чаек-то.
Алевтина Петровна проколыхала к двери и вышла, аккуратно закрыв ее за собой. Хлопать дверью она считала ниже своего достоинства. Она шла к себе в квартиру, сосредоточенно сопя на каждой лестничной ступеньке, и возмущенно фыркала. Эта поганая жидовка хочет ее обмануть! Ну так она просчиталась. Видно, думает, что ей все сойдет с рук. Ну так уже не прежние времена. Ой, не прежние!
А Броня тихо плакала, роняя слезы в жиденький несладкий чай, и Меир растерянно стоял рядом, не зная, что и делать, как утешить мать. Да она и сама не знала, что делать. Оставалось только надеяться, что соседка не побежит в комендатуру докладывать о том, что знает, где проживает еврейская семья, да еще и семья командира Красной армии. Может, все же постесняется других соседей?
– Я больше не буду играть с детьми тети Али, – сказал Меир серьезно. Он понял, что соседка очень расстроила мать. Значит, она плохая. Может, ее дети тоже плохие? На всякий случай лучше держаться от них подальше.
Броня разрыдалась в голос, уткнувшись лицом в головку сына.
Лаубе ходил по комнате, меряя ее шагами справа налево, потом по диагонали, потом опять справа налево. Он мотался, как маятник, не в силах остановиться. Нервы были натянуты, как скрипичные струны, и звенели от жары, которая водила по ним своим душным смычком. Лаубе боялся лечь спать – сны измучили его вконец.
– Но так ведь тоже нельзя! – сказал он сам себе и вздрогнул от собственного голоса. – Тьфу! Скоро от тени своей шарахаться начну!
Он пошел на кухню, достал коньяк из буфета – графин стоял уже давно, дожидаясь редких гостей, сам Лаубе практически не пил, он даже не добавлял коньяк в кофе. Но на этот раз щедро плеснул коричневую жидкость в стакан и быстро выпил, так же, как пил сердечные капли – опрокинув содержимое стакана в раскрытый рот, не смакуя букет, не впитывая в себя аромат дорогого элитного напитка. Коньяк на этот раз был не удовольствием, а всего лишь снотворным.
Алкоголь помог – Лаубе провалился в сон, стоило ему только прилечь. В его сне шуршала лесными ветками ночь, и луна лениво выглядывала из-за облаков…
Унылая колонна медленно тянулась через ночную мглу, шаркала ногами по плотно утоптанной тропинке, ведущей через лес к недалекому обрыву. Лунный не прожаренный блин, тускло разливающий сияние с хмурящегося неба, то вплывал в косматые облака, то выплывал из них. Впереди раздавались выстрелы, иногда видно было яркое, резкое пламя – искусственное, рожденное бензином, а не благородным деревом костра.
Там, впереди расстреливали. Просто и без затей подгоняли к обрыву и стреляли. Родители пытались спасти детей, ставили их за собой, прикрывая телом от пули, а затем вдавливая в податливую массу трупов, лежащих внизу, в овраге. И молились, пока еще могли молиться, пока хоть какая-то тень жизни не меркла в них. Молились, чтобы дети могли выбраться. Это было возможно. Если хватит сил столкнуть с себя труп. Если получится пробраться через гниющую, затягивающую болотистую массу. Если не одолеет ужас и отвращение. Если проклятый лунный блин не выползет в самый ненужный момент из-за облака… Если…