И когда пули вошли в ее хрупкое тело, разрывая его, превращая в кусок мяса, в последнюю секунду она толкнула сына как можно дальше в овраг, подальше от края, и упала сверху, закрывая его от шальной пули, от яростных автоматных очередей, которыми те, кто стрелял, иногда крестили яму.
Гельмут фон Лаубе, бывший профессор истории, уважаемый член университетского сообщества, вскочил с кровати, взвизгивая, как женщина, увидавшая мышь. Он всхлипывал от ужаса и не мог остановиться.
– Это сон, всего лишь сон, – уговаривал он себя. – Страшный сон. Незачем было читать на ночь газеты. И вообще… Нужно есть поменьше жирного. Врачи говорят, что в моем возрасте это вредно. А еще надо бы купить матрац помягче. Старым костям тяжело на жестком. Да-да, тяжело…
Обыденные слова немного успокоили его. Из открытого окна по-прежнему плыли душные волны. А ведь обещали дождь, и он надеялся на облегчение прохлады. Но нет. Наверное, эти жуткие сны из-за такой духоты. Ведь действительно нечем дышать!
Он вспомнил сон и задрожал.
Во сне он опять был маленьким мальчиком. Ночная тьма окутывала его, но он угадывал поблизости движение многих людей. Еще он чувствовал неприятный запах. Так пахло мясо в жару, если слишком долго лежало. Теперь как раз была жара, и мама все время сокрушалась, что все очень быстро портится. Интересно, что же испортилось тут, в ночном лесу?
Иногда сухо трещали выстрелы – ему это напоминало еловые ветки, трещащие в пламени костра, только, конечно, погромче. Женщина с пепельными волосами – мама! – погладила его по голове и толкнула себе за спину. Опять треснули еловые ветки… нет, выстрелы! Женщина толкнула его, и он полетел в глубокую яму, а она упала сверху, буквально вышибив из него дух.
Он чувствовал, как ее тело вдавливает его в пружинящую массу. Попытался вдохнуть – и ядовитые миазмы наполнили легкие, вызывая противную горькую волну тошноты. Жирно пахло гниющим мясом, а еще чем-то горелым, будто подгоревшими на кухне котлетами, но этот мирный домашний запах отчего-то вызывал еще больший ужас, чем гнилая вонь.
– Меня зовут Миша. Я потерялся, – сказал он себе. Кажется, именно это говорила ему женщина перед тем, как столкнуть в яму. – Миша. Потерялся.
И он пополз, проваливаясь в жуткое месиво. Но каждое движение подталкивало его к краю ямы. Подальше от тех, кто трещал выстрелами там, наверху. Он полз, упираясь в гниющую массу тел, его руки цеплялись за горелые кости, покрытые жиром, его тошнило, но он продолжал бормотать:
– Меня зовут Миша. Я потерялся. Мама меня найдет, если я буду говорить, что меня зовут Миша, и я потерялся.
Эти слова были единственным разумным и внятным в окружающем кошмаре, и он ухватился за них, как за спасательный круг. Повторяя их, он полз дальше и дальше. В конце концов его рука наткнулась не на мягкую прогнившую плоть, а на древесные корни, торчащие из земли. Он ухватился за них, вспискивая от облегчения. И тут за спиной полыхнуло жаром. Его волосы поднялись от душной волны. Он рванулся вверх, цепляясь за корни и траву, упираясь ногами в осыпающуюся сухую глину, а за спиной бушевало пламя, и жирные мясные запахи забивали рот и нос, не давая дышать…
Лаубе помотал головой и дернул шнурок торшера. Уютный желтый свет прогнал кошмар, лег мягкими пятнами на ковер, на смятые простыни кровати, осветил темные углы комнаты. Сон все еще не до конца отпустил его. Казалось, что вся квартира пропахла той жирной мясной гарью, густо смешанной с запахом пороха, и было трудно дышать, а на ладонях все еще чувствовалась липкая сажа и отвратительные кроваво-гнойные потеки.
Лаубе прошел в ванную, по дороге включая везде свет. В темноте ему было неуютно.
– Да нет, – буркнул он под нос, болезненно морщась. – Давай говорить честно, старик! Тебе ведь просто страшно! Так страшно, что чуть не описался!
Он пил кофе – крепкий и горячий, маслянистый и ароматный – и никак не мог вытряхнуть из памяти сон. Ладони саднило, и даже помнилось, что острый корень полоснул по правому запястью, оставив глубокую рану. Лаубе поднял руку и всмотрелся в дрябловатую старческую кожу. На запястье поперек вены можно было рассмотреть крошечный беловатый шрамик. Совсем крошечный, тонюсенький, как паутинка. Фон Лаубе не помнил, откуда у него этот шрам. Он просто был всегда.
– Ну не родился же я с ним… – Лаубе рассуждал вслух по привычке многих одиноких людей, но сейчас звук собственного голоса заставил его вздрогнуть и оглянуться. Показалось, будто за спиной кто-то стоит. Кто-то страшный, огромный и злобный. Чужая тень легла поперек аккуратной белой скатерти, расшитой глупыми алыми маками, сделала безвкусным ароматный кофе, и даже изящная чашечка тонкого китайского фарфора казалась в этой тени грязной.