Лаубе еще раз оглянулся, почти уверенный, что увидит человека, замершего в дверях. Но нет, квартира была пуста, лишь едва слышно шуршали занавески, лениво колеблемые жарким ветром.
– Даже ночью нет прохлады, – пожаловался Лаубе. – Ну хоть бы маленький дождик, все бы легче!
Ему никто не ответил, лишь на улице послышался какой-то шум, напоминающий трещащие в костре еловые ветки или отдаленные выстрелы. Лаубе резко поставил чашечку на стол. Кофе плеснул, и по скатерти расплылось бурое пятно, уродуя вышитые маки.
Меир бежал, захлебываясь слезами. Ему было страшно. Пугало все: темный лес, жаркое пламя, поднимающееся над оврагом, из которого он только что выбрался, треск выстрелов за спиной… Даже лунный блин, плывущий по небу, казался порождением кошмара.
– Меня зовут Миша, – бормотал Меир на бегу. – Я потерялся. Но мама меня обязательно найдет. Она ведь обещала!
Он верил матери – раньше она его никогда не обманывала.
В боку закололо, и мальчик упал на мягкий мох. Эта податливая мягкость напомнила о телах, по которым пришлось ползти там, в овраге, и Меир перекатился на жесткий каменистый холмик. Так ему было спокойнее.
Рассветные лучи солнца разбудили его, и мальчик вновь бросился бежать. Мама сказала – беги, и он бежал. Ведь так ей будет легче его найти, правда?
Он бежал и бежал, сам не зная куда. Выбежал из леса, пробежал по недлинной пыльной дороге, выскочил к деревянному шлагбауму, охраняемому полицаями. Поднырнул под шлагбаум, продолжая бежать, и со всего размаху налетел на человека в черной форме. На фуражке у этого человека было изображение черепа и костей. Меир зачарованно смотрел на страшную эмблему.
– Ты кто? – спросил человек в черном. Он хорошо говорил по-русски, и глаза его были доброжелательны.
– Я – Миша. Я потерялся, – ответил Меир, как ему было велено. – Миша. Потерялся.
– Миша? Потерялся? – человек в черном наклонился, внимательно рассматривая мальчика. – Смотри-ка, настоящий маленький ариец! Ну, малыш, пойдем со мной. Похоже, ты уже не потерялся, а нашелся. Ну а Миша ты или нет, это мы еще подумаем.
Человек в черном поправил фуражку с черепом и костями, взял мальчика за руку и повел его по дороге. Встречавшиеся солдаты вытягивались в струнку перед ним и Меиром, и мальчик даже немного задрал нос, видя такое почтение. Но тут он вспомнил мать, и вновь захотелось плакать.
– Я – Миша, – на всякий случай напомнил он своему спутнику. – Я потерялся.
– Да-да, – согласился тот. – Ты нашелся.
Дитрих фон Лаубе внимательно посмотрел на мальчика, который пришел к нему сам. Хороший экземпляр, Эльзе должен понравиться. У них с женой не было детей, но появилась надежда на усыновление, когда начали отбирать маленьких славян, соответствующих всем признакам арийской расы, и вывозить в Германию. Таких детей отдавали на усыновление в семьи офицеров СС, и они с Эльзой немедленно подали заявку. Этот мальчик выглядит, как идеальный образец арийца. Нужно, конечно, показать его врачу. Если и здоровье у него такое же, как внешность, то, похоже, у них с Эльзой появился сын.
Дитрих фон Лаубе ласково потрепал мальчика по пепельным пушистым волосам.
– Тебя зовут не Миша, малыш, – сказал он, наклоняясь к уху ребенка. – Гельмут. Гельмут фон Лаубе. Тебе нравится твое имя, правда?
Жара наплывала из открытого настежь окна, шевелила прозрачный тюль занавесок. Жара обнимала старика, дремавшего в кресле. Внезапно выцветшие серо-голубые глаза открылись, и взгляд их был тверд, даже жесток. Гельмут фон Лаубе больше не нуждался в снах. Он вспомнил. Вспомнил, и ненависть наполнила его до краев.
– Вся жизнь… вся моя жизнь! – шептал Гельмут фон Лаубе истончившимися сухими губами. – Все – ложь. От первого до последнего слова – ложь! У меня отняли мою жизнь!
Несостоявшаяся жизнь представлялась ему сплошным праздником, лишенным унылого каждодневного труда. Нет, труд был и там, но радостный, приносящий глубокое удовлетворение, а не нудная лямка, которую он тянул всю жизнь, неукоснительно выполняя свой долг, мечтая о чем-то большем и прекрасном. Он и женился из чувства долга, и детей воспитывал из чувства долга. А теперь вот жил один, размышляя иногда о чувстве долга и не находя в этом утешения.
Теперь он знал, о чем мечталось долгими душными ночами, когда занавески едва колыхались от накатывающих жарких волн. Знал, почему всегда ненавидел мягкие матрацы, перины, теплые душные одеяла. Ему нравилось спать чуть не на голых досках, и жена была этим очень недовольна. Он смеялся, что это полезно для осанки.