– Ты, – подхватил Сильверберг, – купишь его за бесценок и будешь копаться сколько угодно. Тебя такой вариант не устраивает?
– Слишком долго ждать. Если это было убийство…
– Ты веришь в сглаз? – удивился Сильверберг.
– Нет. Но мне не дает покоя письмо к Лайзе.
– Судя по тексту, – осторожно заметил Сильверберг, – можно говорить о самоубийстве. Тяжелая болезнь, хоспис, понимание, что жизнь кончается, желание избавить себя от мучений…
– У Смиловича не было доступа ни к каким препаратам, – объяснил Розенфельд, – тем более таким, какие невозможно обнаружить при аутопсии. Шелдон при мне задал главному врачу прямой вопрос и получил недвусмысленный ответ.
– Кто-то мог принести…
– К Смиловичу никто не приходил.
– Чего ты хочешь от меня? – задал Сильверберг прямой вопрос и получил недвусмысленный ответ:
– Инспекторской проверки недостаточно. Мне нужен ноутбук. Не через три месяца за свои деньги, а завтра и в официальном порядке.
– Ты же знаешь, у меня нет ни малейшей причины начать расследование, а если нет расследования, нет и возможности назначить экспертизу.
– У тебя есть повод изъять компьютер. Для этого не нужно начинать официальное расследование. Странное письмо…
– Есть много странных писем, Арик. Ты не представляешь, как их много – самых разных.
– Я даже не могу поговорить с Магдой Фирман, она спустит меня с лестницы и будет в своем праве!
– Я понимаю – старая привязанность, общее детство… Кстати, эта Лайза…
– Стив, не начинай!
– Прости. Да. Только странное письмо и ничего больше.
– И еще смерть от десятка редких болезней.
– Если Лайза явится в полицию… Очень сомневаюсь, что заявлению можно будет дать ход, но попробовать…
– Она не пойдет.
– Почему?
– Женщина, – заявил Розенфельд и оглянулся на приоткрытую дверь: не слышит ли Мэгги. – У них все шиворот-навыворот. Она зациклилась на идее сглаза и ни в грош не ставит все остальное.
– Убеди ее не упоминать сглаз. Правда, ничего не обещаю…
– Вот ведь глупость! – воскликнул Розенфельд. – Нутром чую, здесь что-то неладно, и ничего невозможно сделать.
– Так всегда бывает, когда что-то чуешь нутром, – благодушно заметил Сильверберг. – Я не верю в интуицию, ты знаешь. Во всяком случае, мне она ни разу не помогла. И ты о ней говоришь тоже впервые.
Помолчали.
– Еще кофе? И рюмку шерри? – спросил Сильверберг
– Заявление? – переспросила Лайза. – Но я уже писала! В день похорон.
– Ты мне не говорила. Почему? У кого оно?
– Ни у кого. Потому и не сказала. Заявление не приняли и посмотрели нехорошо, мне не понравилось. Терпеть не могу, когда мужчина так смотрит.
– Как?
– Неважно. В твоем взгляде, кстати, тоже было нечто такое, когда я сказала, что порчу навела Магда.
– А… – протянул Розенфельд. – Лайза, ты же понимаешь…
– А ты понимаешь? Происходит страшное! Человек умирает ни с того, ни с сего, вчера был здоров, сегодня болен всеми болезнями, завтра его нет в живых. А полиция говорит, что… нет, ничего не говорит, просто смотрит на меня, как на выжившую из ума, и мягко, будто сумасшедшей, заявляет: «Мисс, я не могу принять такое заявление, извините».
– Верно. Не может.
– Мне нужно завтра возвращаться в Детройт, или я потеряю работу. И – ничего, – с горечью сказала Лайза. – Остается только перед отъездом расцарапать этой дряни лицо, пусть потом…
– Ради бога, Лайза! Только не это! Тогда уж точно полиция возбудит дело, но не против Магды, а против тебя!
– Но я не могу просто уехать – и все!
– Лайза, не делай глупостей, прошу тебя. А я обещаю, что во всем разберусь.
– Обещаешь?
– Как на Библии.
– Ты не веришь в Бога!
– Неважно. На Библии в суде клянутся и атеисты.
– Она так на меня посмотрела тогда, на похоронах… Я сразу поняла: она убийца.
– Представляю, как посмотрела ты. Тоже не взглядом доброй самаритянки?
Могли бы друг другу и в волосы вцепиться, подумал Розенфельд.
– Я буду звонить тебе, – пообещала Лайза. – И ты звони. Не обязательно по этому делу. Просто…
Обычно, если не требовали дела, Розенфельд приходил в университет подышать. На улице пахло множеством городских запахов, это была постоянная гамма с небольшими отклонениями весной (когда цвели деревья в городском парке), летом (когда доминировал запах горячего асфальта), осенью (о, этот запах гниющих листьев!) и зимой (когда не пахло ничем, только озоном иногда). На работе пахло криминалом, неуловимо и необъяснимо, это был специфический запах, к которому Розенфельд привык и перестал замечать – воздух в Управлении был, потому что им можно было дышать, но его в то же время не было, как нет стекла в окне, если стекло очень прозрачно. В университете у каждого коридора был свой уникальный запах, в каждой аудитории пахло по-своему, каждый кабинет отличался от прочих, потому что здесь были личности, и это оказалось самым главным в восприятии Розенфельда. Личности, индивидуальности, одиночки, как он сам. У профессора Литроу, к которому сегодня направлялся Розенфельд, было трое детей (жену он похоронил в позапрошлом году), семь внуков и множество друзей, но, несмотря на свою публичность, профессор Роджер Литроу тоже был одиночкой, индивидуальностью, личностью – будь иначе, он не смог бы (в этом Розенфельд был твердо уверен) создать теорию транспарентной квантовой криптографии, не говоря об идее, которую третий уже год пытались осуществить в железе конструкторы в НАСА: Литроу придумал, как обнаружить частицы неуловимого темного вещества. Идея была элегантной, но главное, по мнению Розенфельда, индивидуальной: никто другой, кроме Литроу, придумать ее не мог, это очевидно.