В постные дни поминальные обеды всегда скуднее получались, потому что в пост людям многое кушать нельзя. Тогда Динка уходила несолоно хлебавши, стало быть, по-своему тоже пост держала.
В иной мир хозяйка ушла также как жила – никого не утруждая – легко, во сне. Раз – и нету. Динка еще до первых петухов что-то такое почувствовала внутри себя – какое-то теснящее беспокойство. Вылезла из будки, пометалась, гремя цепью. Потом упала на задние лапы, задрала морду и завыла. Такая в тот момент тоска страшная в душу вцепилась, что только голосить и оставалось.
Хозяин от такого исхода –что жена его эдак бросила - опешил и даже еще сильнее, чем раньше рассердился: опять не по его сделала… Умерла, так и то не оставил в покое. Скверный человек, что тут попишешь.
Для Дани начались веселые дни. Доставалось ему теперь вдвойне – за себя и за почившую мать. Тогда он, наверное, и решился бежать, потому что терпеть больше сил не осталось, да и чего ради? Кого ради?
В одну из тревожным майских ночей, когда природа гудела предчувствием надвигающейся грозы, уже чернеющейся и погромыхивающей со стороны реки, Динка услыхала шум: будто где-то что-то тихо шлепнулось, скрипнуло и зашагало. Высунула из будки морду и аж вздрогнула: на пасть ей упала рука и сжала зубы, чтоб молчала. Динка хотела возмутиться, зарычала, но учуяла запах, услышала знакомый голос, и смущенно забила хвостом.
Даня за ошейник вытащил ее и, стараясь не шуметь, отцепил карабинчик. Также, за ошейник подвел к калитке и вывел на улицу, которую Динка до того видала лишь из-за забора. Оказавшись на нечаянной воле, она вся заизвивалась, заметалась. Мальчик, все время поправляя спадающий с плеча туго набитый рюкзак, едва мог сдержать молодую и дурную собачью силу.
Вместе они дошли до трассы. По неосвещенной дороге тихим караваном мимо них проплывали горбатые фуры.
Даня поднял руку и вскоре один из большегрузов остановился. Шофер открыл дверцу и заковыристо обругал их, наказав возвращаться домой. Но мальчик не внял совету, а упрямо стоял на обочине, вытянув руку с восклицательно поднятым большим пальцем. Мимо шел равнодушный поток машин.
Наконец, рядом затормозила воняющая соляркой развалюха.
Динка тогда еще не очень хорошо различала все человеческие слова, но по интонации поняла, что сейчас, в этот момент решаются две судьбы. Она нервно повизгивала, топталась, натягивая ошейник, и хваталась зубами за жесткую джинсу, пахнущую красками. Мальчик препирался с водителем, на чем-то настаивал, то и дело указывал да Динку и гладил ее по голове. Водитель стоял на своем. Позади них грохотало и посверкивало совсем всерьез, с востока поспевала гроза.
Очевидно не сумев переубедить водителя, Даня некоторое время молчал, глядя на собаку сверху вниз. Затем сел, сравнявшись лицом с Динкиной мордой, притянул ее за уши и поцеловал в переносицу.
- Прости меня, если сможешь, но я не могу здесь. Прости меня, хорошая. Я люблю тебя. Мы теперь свободны. Ты свободна. Прощай.
Каждое слово из сказанного ей в минуту расставания Динка запомнила. Имя свое из памяти потеряла, а эти слова отложились в самой глубине ее сердца первой настоящей, сильной болью.
Динка бежала за развалюхой сколько хватило сил, сначала заливаясь лаем, потом молча и настойчиво, разгребая и разбивая крутым лбом воздух. Ей все казалось, что жестокий человеческий ребенок остановит машину, выбежит, вернется. Она не могла поверить, что ее человеческий ребенок, мальчик, который бежал от жестокости отца, сам тоже может быть жесток.
Потом она отстала. Шатаясь на дрожащих лапах, добрела до подлеска, грохнулась в траву и, обессиленная, заснула. Во сне она все еще гналась за своим человеком, но и там, в стране иллюзий, где сбываются мечты и рубцуются раны, отчего-то тоже догнать его не смогла. Словом, это был плохой, неинтересный и пустой сон.
Проснулась мокрая и продрогшая от прошедшего ливня. По холодной траве выбралась на обочину, подставила морду со шрамом набирающему силу солнцу.
Теперь она была свободна и могла выбрать себе любую дорогу, как сделал это ее мальчик, теперь она была хозяйкой своей судьбы. Но странность - от осознания свободы легче не стало, скорее наоборот - сделалось страшнее.
Согревшись и обсохнув, Динка отряхнулась и пошла обратно, хромая на все четыре натруженные за ночь лапы. Заблудиться она не могла – вдоль пройденной дороги путь назад самый верный.
Так началась ее бродяжническая жизнь, в которой было и хорошее, и плохое, и много разного не хорошего и не плохого, какого-то средне-неопределенного, но ничто из случившегося с Динкой впоследствии не могло сравниться с тем необыкновенным чувством от предательства любимого человека, которое она испытала на своей шкуре будучи одного года и трех месяцев отроду.