– Привидения не используют волшебных палочек.
– Я вот думаю, Кадмина… Давай-ка проведём обряд призыва духа и побеседуем с графом, если он существует.
– А монахи?
– Пускай нас брат Гавриил проводит. Меня же он прикрывал, пока я шпионил. Я, правда, тихо шпионил – но, в крайнем случае, сотрём память свидетелям. А то так мы с тобой и впрямь дождёмся, пока всю деревню вырежут. Подготовишь обряд?
– Ага. Только завтра. Я по тебе соскучилась, и вообще мне надо побольше валяться в кровати.
– Ты хотела сказать: отдыхать? – насмешливо прищурился её супруг.
– О нет. Я не устала…
* * *
Они уснули под утро, когда Гермиона всё же наконец утомилась. Возможно, от избытка эмоций этого дня ей приснился очень живописный сон. О недавних событиях. Гермионе снился точный до мельчайших подробностей их первый день пребывания в Васильковке. Когда, дослушав отчёты следователей и участкового, они с Генри пошли допрашивать Петра Марина в комнате, отведённой под палату заключённому…
…Помещение было маленьким, стены выкрашены голубой краской, потолок давно небелен, пол истоптанный, грязный. На простой железной кровати под тонкой простыней лежит и смотрит прямо перед собой арестованный – сильно постаревший, осунувшийся мужчина, потрёпанный жизнью. Многодневная щетина, безумное лицо; пустые блёклые глаза устремлены в пространство. Если верить местным следователям, вчера этот человек возвратился домой поздно, грязный, будто долго бродил пешком, но абсолютно трезвый. В порыве немотивированной ярости он избил супругу, изнасиловал семнадцатилетнюю дочь. Просто так, без поводов и практически даже без слов. Связанный прибежавшими на шум соседями, задержанный лишился чувств – а придя в себя, заявил, что ничего не помнит. Потрясённый злодейством участковый вывалил на него все обвинения – Марин не сознаётся, продолжает говорить об амнезии, впал в меланхолию, стал апатичен и тих.
Гермиона и Генри вошли в комнату вместе с участковым Дмитрием Сергеевичем (петрозаводские следователи сразу невзлюбили «высокое начальство» и сопровождать их не стали). Участковый окликнул Марина, но тот не повернул головы.
– Если можно, мы поговорим с ним наедине, – попросила Гермиона. – Это не запрещено?
– Ой, что вы, Ева Бенедиктовна. Может, у вас там, в Ленинграде, и запрещено. А у нас – говорите, сколько душе угодно. Только он не отвечает ничего, думаю, он и правда умом тронулся. Совершить такое... Ох, горе…
– Вы нас оставите, Дмитрий Сергеевич? – вежливо уточнил Генри. – Если можно.
– Да-да, конечно, Герман Фёдорович! – Добродушный участковый засеменил к двери. – Я пока самовар поставлю, да чаю заварю. Потолкуем с вами о местных бедах. Спиртного не предлагаю, – понимающе оглянулся он на беременную Гермиону, – разве что нам с вами, за знакомство.
– С удовольствием, только чуть позже, – кивнул Генри. – Мы к вам спустимся. Я его запру, не переживайте.
– А его и запирать-то необязательно. Совсем мужик пропал, – вздохнул Дмитрий Сергеевич и вышел, протянув всё же Генри связку ключей. – Я внизу, во второй комнате, – добавил он из коридора. – Белая дверь, слева.
Краем уха слушая их разговор, Гермиона осторожно подошла к кровати. Подозреваемый поднял на неё взгляд тусклых глаз и вновь безучастно уставился в пространство.
– Мистер Марин, – осторожно позвала Гермиона. – Вы меня слышите? Меня зовут Ева Измайлова, я следователь, хочу вам помочь. Поговорите со мной.
– Я ничего не помню, – проговорил Марин, не поднимая глаз. – Ничего не помню. Я пытаюсь вспомнить. Они говорят… Говорят, что я… мою Ангелину… Я ничего не помню, ничего не помню… Они говорят ужасные вещи!..
– Расскажите мне всё, мистер Марин.
Он неуверенно сел на постели, подтянув худые, накрытые простынёй ноги к подбородку и обхватив их руками. Марин всё ещё не смотрел на посетителей, его глаза были устремлены вперёд.
– Я чинил проводку, весь день провозился в этом монастыре. Там ужас что с проводкой, – он начал слегка раскачиваться. – Ничего не помню. Как пятно. Красное пятно. Пустота. Я не помню… чинил… в храмине… Потом – вдруг я тут. Тело ломит… Синяки… а они… они говорят, говорят…
– Мистер Марин, я хочу вам помочь, – ласково повторила Гермиона. – Постарайтесь вспомнить. Я сориентирую вас. Посмотрите на меня, пожалуйста, – попросила она, доставая палочку. – Повернитесь сюда. Вот так. Смотрите мне в глаза, мистер Марин. И попытайтесь вспомнить вчерашний день. Вы приехали в монастырь, стали заниматься починкой… Смотрите на меня, не отворачивайтесь. Вот так. Легилименс!
На секунду Гермиону ослепил яркий свет, и вот она уже видит перед собой что-то странное. Какие-то узлы, разноцветные связки… Провода! Гермиона злится. Нет, это злится не Гермиона. Злится Пётр Марин, электрик. Он разбирается с полетевшей проводкой старой церквушки. Немного пахнет палёной пластмассой. Чёрт-те что с этой проводкой, тут всё менять к бесу нужно! Погорят монахи.
Пётр слезает с церковной скамьи, которую подтянул к щитку, и сплёвывает на пол. Он в храмине, его вызвали сегодня утром – уже два часа дня. Пётр задумчиво смотрит на щиток, потом вздыхает, стыдливо размазывает свой плевок подошвой ботинка по каменным плитам, поворачивается к ближайшей иконе, крестится.
– Господи, прости, – говорит он.
Нагибается к своему чемоданчику с инструментами, берёт сигареты, выходит через боковую дверь в монастырский сад. Садится на деревянную ступеньку, закуривает.
Перед ним – монастырское кладбище. Большое, ухоженное. Очень жарко, жара стоит, как в августе – а ведь только конец весны, и погода была прохладная. Пётр думает о том, как заменить проводку – ведь нужно долбить стены церквушки, и чёрт его знает, где там проходят узлы…
В спину дует холодный ветер. Быстрым порывом. Ледяной порыв, как из склепа. Ещё и запах сырой земли неожиданно ударяет в нос электрика. Он замирает от внезапно накатившего ужаса и медленно поворачивается.
На секунду – ужасный миг – перед ним мелькает смутный образ. Человек в сюртуке старинного кроя, высокий, бледный. Лицо вытянутое, с острым подбородком, небольшие жёсткие усики-щёточки, заострённый нос, высокий лоб. Волосы до плеч, редкие, чёрные. И глаза. Тёмные и свирепые. Образ мелькает, как привидение – то ли было, то ли померещилось… Пётр не успевает подумать над этим – его захлёстывает волна дикой ярости. Гермиона чувствует её страшную силу. Кругом всё подёргивается пурпурной пеленой, багряно-оранжевые круги взрываются перед глазами. Ярость, ненависть, дикая злоба – эти страшные чувства накатывают на Марина, он захлёбывается в них.
…Лес, он долго скорым шагом идёт по лесу, почти бежит. Несколько часов – но ярость ни на секунду не отпускает его. Он бешено зол. Он кого-то ненавидит. Кого?
Вот деревня, он живёт здесь. Всё кругом наполнено красным, перед глазами Петра пунцовые круги – они взрываются, налетают один на другой, переливаются и расползаются всюду... Он бешено зол. Уже темно – сколько же он шёл по лесу? Плевать, нужно найти её.
Мразь. Тварь. Он найдет её и выплеснет на неё всю свою ярость!
Не разбирая дороги, путаясь в красных разводах, Марин вваливается в свой двор, вышибает ногой дверь дома. Жена что-то кричит, машет руками. Он не понимает слов – он с трудом видит женщину за этими яркими пурпурными бликами.
– Где она? – орёт Марин. – Где эта тварь? Говори! Найду, всё равно найду! Суку! Где?!!
Жена что-то вопит. Он размахивается и бьёт её кулаком. Женщина падает на пол, воет. Он бьёт её ногами. Раз, другой, третий.
– Папа! Папа, перестань! – кричит откуда-то тонкий девичий голосок, наполненный ужасом. Кто это кричит?
Вот она, вот! Возле стола. Мразь! Проклятая тварь! Змея! Вот кого он ненавидит.
Перепуганная девушка замолкает и пятится. Но он уже увидел её – даже багровые круги отступили и поблекли.
Марин кидается к своей дочери. Это невысокая, не очень красивая девочка-подросток, рыжая, веснушчатая. Её волосы заплетены в тонкие косички, одета она в засаленный домашний халат.
Голова взрывается болью. Мразь! Марин хватает дочь за волосы. Он что-то орёт ей. Он ненавидит её. Как же люто он её ненавидит!