А потом Робби сорвался с места и побежал от Гермионы обратно в холл, петляя по воде, размахивая руками и надрывно заливаясь обезьяньим визгливым хохотом.
Застывшая колдунья почувствовала ужас.
– Осторожно: белый саван для тебя уже готов, стол накрыт, отглажен траур и стоит лиловый гроб. Побежали через вечность, соревнуясь за покой? Там, в тумане, бесконечность: только память, только боль…
Хохот Робби и плеск воды не заглушили странного пения, зато свет вдали моргнул и стал чуть слабее. У Гермионы бешено колотилось сердце, а в глазах стояли слёзы беспомощности, обиды и страха.
– Что ты стала, моя детка? Не горят уже глаза? Зацвела сирени ветка, виноградная лоза.
Превозмогая растерянность и панику, Гермиона быстро пошла на звуки этого голоса, хлюпая по воде и сильно сжимая шершавую палочку. Позади всё молчало.
Или стоило догнать Робби? Это ведь точно не он. Поймать и заставить говорить. Что происходит, где…
– И, ступая через трупы, забывая обо всём, погоди ещё минуту – скоро вместе мы споём.
Стало светлее – впереди показался огромный зал бывшего ресторана. Вода, стоявшая здесь по щиколотки, была красноватой от крови – в ней плавали, лицами вниз, несколько разодранных чьими-то когтями трупов. Вдоль стен комнаты, на высоте в два человеческих роста, пылали свечи в массивных железных канделябрах. В воздухе пахло серой и болотом.
На небольшой сцене, где раньше по вечерам играл оркестр, в ярком пятне синеватого света стояла высокая золотая арфа. За ней, спиной к Гермионе, сидела и пела девушка. Сейчас было видно только белое, отдающее голубизной платье, неестественно бледную кожу открытых плеч и тонких рук, влажные светлые волосы, густые и длинные, ниспадающие прямо в воду на полу. Теперь Гермиона поняла, что жидкость льётся именно из основания арфы и по ступеням сцены каскадом стекает вниз.
– Посмотри кругом: отдали, словно агнца, на алтарь. Посмотри кругом – остались только ты, вода и сталь . Осторожно, в этом море – омут слёз, трясина, ночь. Из неё уходят тени: только прочь!
Незнакомка за арфой резко умолкла на последних словах и перестала перебирать струны, издававшие мелодичные, но потусторонние, похожие на протяжные стоны звуки. Стало неестественно гулко-тихо, только плеск текущей воды и отдалённое мурлыканье наевшихся мантикор будоражили тяжёлое, удушающее безмолвие.
– Что здесь?.. – начала было Гермиона, вскидывая палочку, и похолодела, – если, конечно, можно было похолодеть ещё больше.
В её правой руке, вместо волшебной палочки из виноградной лозы, её родной и надёжной волшебной палочки, была зажата ветка белой сирени на длинной, косо обломанной ножке.
– Зацвела сирени ветка, виноградная лоза, – уже совсем другим голосом повторила незнакомка со сцены. Теперь это был не призрачно-заунывный, тягучий напев, но ядовитые, сказанные свысока, сочащиеся превосходством и язвительностью слова.
Гермиона уронила сирень в алую воду и отступила на шаг. Голубоватый свет падал так, что лица поднявшейся из-за арфы девушки не было видно: только белое платье с мокрым подолом и длинные, будто высыхавшие после купания белокурые волосы, локонами лежащие на воде, расплывающиеся вокруг змейками завитков. На белом платье выделялись яркие алые брызги и тёмно-кровавое пятно на ткани там, где опущенная левая рука соприкасается с юбкой.
Что-то в этом образе, с голубоватым мерцающим светом, струящейся водой и запахом тины, напоминало шекспировскую Офелию, восставшую из озера, чтобы отыскать своего Гамлета.
Неизвестная сделала несколько шагов вперёд, опускаясь вниз по округлым ступенькам сцены, и застывшая Гермиона заметила, что она босая.
– Капли градом по туману, – опять заговорила Офелия. Она больше не пела, но бросала слова ритмичным, приглушённым голосом, будто стегала воздух невидимым хлыстом, – кап-кап-кап: и тишина! Искупление в награду: твоя жизнь мне отдана!
Офелия рывком вывела из-за спины правую руку, которую до того не показывала, – и в ней блеснул стальной серп. Пламя свечей сверкнуло на нём, бросая на будто бы светящуюся серебристо-голубым фигуру неясные блики.
Гермиона попятилась.
Между ней и напоминающей утопленницу Офелией с серпом, в смешанной с кровью воде медленно тонула белая ветка сирени...
Глава VI: Офелия с серпом
– Ты узнала свою тётю, Кадмина? – спросила Офелия, подаваясь вперёд.
Отблеск свечей упал на её лицо, и Гермиона поперхнулась.
Бледная до синевы, с нереально длинными волосами, в этом мокром, окровавленном платье перед ней стояла Нарцисса Малфой. Только на её лице не было высокомерного спокойствия и холодности, столь ей присущих. Оно сейчас было совсем другим. Губы тронуты ласково-угрожающей улыбкой, глаза блестят, брови немного сведены к переносице, а на щеках – глубокие ямочки.
И стальной серп в руках. И кровь на белом льняном платье.
Она улыбалась той самой улыбкой, которую всё ещё не может забыть Северус Снейп. Она улыбалась той самой улыбкой, которую Гермиона видела когда-то в воспоминании. Она улыбалась той самой улыбкой, с которой задушила свою новорождённую дочь.
Она молчала и улыбалась Гермионе, поднеся к лицу отражающий блики свечей стальной серп со следами крови.
– Раз: и тишина. Жертва – отдана, – зловеще сказала Нарцисса, склоняя голову набок. – Холодно одной? Впереди – покой. Уходить – нельзя. Я – твоя семья. Отпою, поверь. Кто же ты теперь?
– Чт-т-то п-происходит? – заикаясь, пробормотала Гермиона.
– Очень маленькая расплата, – уже не стихами сказала Нарцисса Малфой, не шевелясь и не отрывая от Гермионы мерцающего в тусклом свете взгляда. – Слишком маленькая.
– Расплата? За что?! И что с mon Pére?!
– Милорд отдал тебя мне, – медленно и членораздельно сказала Нарцисса.
– Что… как?! Зачем? Почему?!
– Иногда милорд бывает очень жесток, правда? – блеснула глазами ведьма. – Этого не понимаешь до конца, пока не почувствуешь на себе.
– Т… тётя, я не… понимаю…
– Тётя?! – вдруг всем телом подалась вперёд Нарцисса, и её губы расплылись в ужасающем оскале. – Не понимаешь?!!
И она с силой размахнулась стальным серпом, со свистом полоснула им воздух.
Гермиона успела только отпрянуть и выставить вперёд правую руку, защищаясь от удара.
Она почувствовала дурманящую, тошнотворную боль, от которой голубоватый зал покачнулся и поплыл, наполняясь какофонией звуков. Гермиона осела в воду. Прямо перед ней в багряном клубящемся облаке плавала отсечённая по локоть рука.
– Ты! Убила! Моего! Ребёнка! – выкрикнула Нарцисса, и её слова, эхом отражённые от стен, наполнили всё кругом: каждый дюйм в пульсирующем невыносимой болью мозгу Гермионы. – Убила! Моего! Ребёнка!Не понимаешь?!!
Комната теряла очертания, в её тумане оставались только плывущее лицо призрачной Офелии и боль. Силы покидали тело вместе с кровью, звенящий гул нарастал…
Нарцисса ловко перебросила серп в левую руку; вспышкой блеснула невесть откуда взявшаяся волшебная палочка.
Кровь перестала хлестать фонтаном из культи Гермионы, и несколько отступила боль – оставляя немного места мыслям.
– У меня есть для тебя подарок, – сквозь непонятный звон услышала она нежный голос Нарциссы, – два сердца. Матери и дочери. И оба – тебе.
Сквозь пурпурный туман Гермиона видела, что её тётя опять держит серп в правой руке, а в левой сжимает что-то бесформенное, по цвету напоминающее сырое мясо. Именно это оставило на её белом платье большое багряное пятно.
– Твоей дочери, – будто ещё одним взмахом серпа полоснула Гермиону Нарцисса Малфой, и в воду перед поверженной шлёпнулся маленький, бесформенный комок вырезанного сердца. – И твоей матери, – ещё один шлепок. – Приёмной. Остальное я тебе не принесла, прости. Но нужно же и другим оставить что-то на память.