* * *
– Ты понимаешь меня теперь, правда, Кадмина? – взволнованно спросила Белла, сжимая руки дочери в своих холодных ладонях. – Это такое острое чувство – власть.
– Я не убивала её, – робко прервала Гермиона. Её одолевало жалящее чувство раскаяния.
– Знаю. Это сделала Цисси. Всё верно. Но ты почувствовала вкус крови. Он ведь взволновал тебя, да? Не стесняйся своих чувств, Кадмина!
– Я… я не могу понять, что на меня нашло! Будто наваждение какое-то. Я… я, кажется, получала удовольствие, когда мучила её, – с отвращением к самой себе прошептала Гермиона.
– Просто не могло быть иначе! – победоносно откинула волосы её мать, вставая и подходя к окну. – Есть в этом что-то чарующее, завораживающее… Ощущение силы и власти пьянит, дурманит разум. Его хочется испытывать вновь и вновь. А ещё есть доля щекочущего нервы страха. Будто ходишь по лезвию ножа или стоишь у края пропасти. – Голос Беллы, чувственный и уверенный, почти гипнотизировал Гермиону. Сейчас казалось, что это кто-то другой, а вовсе не она сама издевался в подземельях над Долорес Амбридж ещё несколько часов назад. – Это красивый страх, – продолжала Беллатриса. – Не трусость, но страх ради самого страха. Хочется большего. Всё большего, – тише добавила она. – Никогда не нужно бояться глаз, Кадмина. Сначала они пугают. Останавливают. От них хочется бежать на край света. Куда угодно. И ты готова сделать всё, только бы не видеть эти глаза – даже вырвать их прочь своими же руками. Но это игра. Избегая смотреть в глаза, ты теряешь главное. Не в том, что можно получить от поверженного, смысл подобной власти. Если шантажист прячется по закоулкам, дрожа от страха, если убийца покрывается холодным потом ужаса – это смешно. Это жалко. Бессмысленно и даже жестоко. Обрекать кого-то на муки и гибель ради того, чтобы самому пройти через все круги ада? Тот, кто боится глаз жертвы – жалок. Misérable(1). Именно в глазах красота и смысл de toute cette petite guerre(2). Не отрывайся от глаз своих жертв. Опасайся даже моргнуть. Лови каждую каплю. Именно в их взглядах se trouve la source du pur délice sensuel(3). Их нужно собирать в коллекцию.
Белла говорила странным голосом. В нём смешались мечтательность и сила, страсть и убеждение, предвкушение и воспоминания. Это была не маниакальность убийцы, но хладнокровный азарт гурмана, истинного ценителя. Так говорят о дорогом, изысканном вине. Так умудрённый опытом коллекционер описывает свои сокровища. Так воспевают произведения искусства, каждую грань красоты, каждый мазок, всякую деталь – лёгкую, тонкую, незаметную со стороны, недоступную простым смертным. Но затмевающую в глазах знатока всё вопиющее, напускное и поверхностное. Заставляющую дрожать от наслаждения, когда постигаешь её. Снова и снова любоваться одной ею. Когда даже не можешь передать словами всю глубину смысла, всю симфонию значений этой тончайшей черты. Черты, порой, доступной только тебе…
Гермиона слушала, словно в дурмане лихорадки. Перед глазами вставали воспоминания: искажённое болью лицо старой женщины, её собственная занесённая палочка, невообразимый, нахлынувший, словно цунами, гнев…
Она своими руками истязала человека. Только из-за неё одной теперь этого человека нет. Кем бы ни была Амбридж, какое право она, Гермиона, имела судить её? Чем она лучше теперь? И откуда взялось это страшное упоение чужой болью? Ужасно… Отвратительно! Невообразимо...
А ведь она действительно упивалась страданиями несчастной. И не боялась её глаз… Даже Беллатриса Лестрейндж поначалу хотела бежать без оглядки от глаз своих жертв, а она, Гермиона, спокойно смотрела в эти расширенные пыткой зеницы… И пусть сейчас одно воспоминание о них вселяло ужас, но тогда, тогда, когда ещё можно было остановиться, – не она ли раз за разом снова поднимала палочку и шептала проклятья? Не она ли всасывала каждую каплю чужой боли, смаковала каждую судорогу, пробивавшую тело обречённой жертвы?
Значит и она – такое же чудовище, как её родители? И она может так же хладнокровно играть чужими жизнями? То, что казалось раньше непреодолимым, невозможным для человека – оказалось так легко, так просто совершить. Будто сама природа подтолкнула её на это зверство.
И не сожгла ли Гермиона этой расправой последний ветхий мост назад?
Но если так – почему же так мерзко, так пусто и темно на душе? Почему перед глазами неотвязно стоит искажённая мукой гримаса обречённой? И эти глаза – преисполненные болью омуты, первые в её коллекции…
Из-за приоткрытой двери соседней комнаты раздался странный скрежет и шорох крыльев. Белла, задумчиво смотревшая куда-то вдаль невидящим взглядом, досадливо обернулась.
– Да, – рассеянно обронила она. – К тебе тут прилетел совёнок.
Взмахом палочки колдунья открыла дверь шире. Гермиона заметила на подоконнике высокого окна подскакивающего от нетерпения, взъерошенного и возбуждённого Сычика Рональда Уизли.
Заметив ведьму, совёнок вскинулся и, взмахнув своими крошечными крыльями, полетел к ней. Опустившись на спинку дивана, миниатюрный почтальон протянул правую лапку с привязанным конвертом. Послание было больше него раза в полтора.
Гермиона отвязала письмо и быстро пробежала пергамент глазами.
– Это от Рона Уизли, – странным голосом сообщила она. Внутри шевельнулось что-то тяжёлое, неприятное… Давящее и удушливое чувство вины. – Рон зовёт меня на свадьбу своего брата, – Гермиона сжала исписанный пергамент с болью и внезапным острым отвращением к самой себе. Она больше не имела права даже думать о своих друзьях. – Должна ли я написать ему отказ или просто забыть об этом? – вслух спросила ведьма.
– Ты должна поехать туда, – невозмутимым голосом ответила Беллатриса. – И не забудь отослать подарок ко дню рождения Гарри Поттера.
– Зачем?! – вытаращила глаза Гермиона. После того, что она сегодня совершила, казалось диким даже думать о возвращении. – Разве не все мосты сожжены?
– Только если ты сама подожжёшь их, – пожала плечами Белла. – Но к чему? Неужели тебе не хочется поиграть в том мире, который вдруг раскинулся под твоими ногами? Это очень увлекательно. Кроме того, tu peux faire le pont à ton Papá, Cadmine(4)… Но всему своё время, – она бросила взгляд на часы. – Прости, сейчас я вынуждена покинуть тебя – у меня ответственное, так сказать, задание.
– Куда ты? – рассеянно спросила Гермиона, сжимая в руках письмо и конверт.
– В Азкабан. Но что с твоим лицом, девочка? – Беллатриса присела рядом с ней. – Непроницаемость. Холод. Любые эмоции – внутри, под маской. Для других – всегда статуя. Тот, за кем я сегодня ухожу, сможет дать тебе в этом несколько весьма полезных уроков.
– Что?
– Глупенькая. Ну не сдаваться же я иду, в самом-то деле! Готовься, Кадмина, сегодня небольшой праздник – в честь возвращения хозяина этого поместья домой.
___________________________________________
1) Убог (франц.).
2) всей этой маленькой войны (франц.).
3) источник чистого/беспримесного/настоящего/проверенного/непорочного чувственного наслаждения (франц.).
4) ты можешь помочь своему отцу, Кадмина (франц.).
* * *
Но праздника в ту ночь так и не получилось. Беллатриса вернулась с победой, и всё было бы хорошо, но Люциус Малфой скверно перенёс долгий год Азкабана. Его лихорадило, он был слаб, требовал ухода. И, несмотря на ухмылку Волдеморта, Гермиона взялась помогать Нарциссе с этим. Сейчас ей было просто необходимо чем-то отвлечься, как-то занять свою голову, чтобы не думать, не оставаться наедине с ужасающими, давящими воспоминаниями.
Уход за больным стал для Гермионы спасательным кругом в той пучине, куда она ухнула в подземельях старинного поместья.
Недостатка в хороших зельях в этом доме не было, зато были другие проблемы. Аристократка Нарцисса не привыкла быть сиделкой, как и её спесивый сынок, Беллатриса не собиралась этим заниматься, домовых эльфов не переваривал сам мистер Малфой.
Звать же кого-то или нанимать посторонних для бежавшего заключённого Азкабана было бы просто смешно. На несколько минут воображение Гермионы услужливо нарисовало Тёмного Лорда у постели больного с маггловским градусником в одной руке и чашкой куриного бульона в другой. Ведьме стало так весело, что пришлось искать тёмный уголок, чтобы озабоченные ситуацией родственники не посчитали её сумасшедшей.