- И что лях? - поторопил его Митя.
- Лях сердился сильно! Прям аж уши у него покраснели, так сердился! И все шипел на Гигося, мол тот дело не сделал и денег шиш получит. Ну они чуть не подрались, конечно… Разве ж Гигось такую оскорблень стерпит?! Ну лях-то тоже не лыком шит оказался, ему быстро рога обломал. Правда денег отсыпал. И еще пообещал, ежели девку ту найдет и вещь ту достанет.
- А не говорил ли этот лях, как ту барышню зовут? – аккуратно спросил Митя.
- Не… Того не сказывали, - потягиваясь и зевая, ответил старик, - Хотя какую-то фамилью называли, да токмо не запомнил я, с похмелья был, башка трещала, что твой котелок. Вай… Вой… Шут! Не помню!
Митя взволнованно вскочил:
- Вспоминай, голубчик, миленький, вспоминай!
- Ну, не помню я, ваше благородие! Что-то на Вой, или Вай..
- Вой.. Вай.. Войшицкая?! Может Войшицкая?
- Точно! Она! Войшицкая! Так и сказал, мол найдешь Войшицкую, у нее платек заберешь… Тьфу! Платек какой-то или платок! Я еще подумал, зачем ему сдался бабский платок. Тьфу! Одно слово - ляхи.
- Платок?! Платек, платок. Какой платок? Не платок, а платек. Это ж кассета такая! Коробка для фотографических пластин!
Митя бросился к столу и выудив из ящика блокнот, нашел утреннюю запись рапорта жандарма. От неожиданной догадки его бросило в холодный пот и он опустошенно рухнул на стул.
Отставной урядник, владевшей фотографией на первом этаже двухэтажного кирпичного дома на углу Кизлярской и Гимназической, сработал на редкость быстро. Возможно, потому что жара спугнула всех клиентов и мастер просто скучал, а, может, потому что барышня, так аккуратно обращавшаяся с хрупкими пластинами, вызвала одобрение старого фотографа, но не прошло и получаса, как Мария получила плотные коллодионовые отпечатки. Несмотря на все опасения девушки, уже было смирившейся с тем, что в условиях ночной тьмы на стеклах неизбежно окажутся лишь размытые тени, фотографии удались. Распластанное, искореженное тело погибшего бельгийца, навсегда зафиксированное камерой, резко контрастировало с картонным паспарту, украшенном виньетками и неуместной надписью «Boudoir portrait». Отдав фотографу за труды рубль, да и добавив еще полтинник за молчание, Мария вышла на улицу. Шуршащий пакет с фотографиями откровенно мешал. С одной стороны, надо было бы отдать его в полицию, но время было вечернее, и Мария была не уверена в том, что застанет еще хоть кого-нибудь в участке. С другой стороны, не пойдешь же в театр со свертком. Она медленно брела по улице, мимо небольших одноэтажных лачуг, выкрашенных разномастной краской. Впрочем, решение пришло быстро: посыльный! Мария бодрым шагом дошла до гостиницы, из которой лишь недавно выселилась, и, справившись у швейцара, есть ли при гостинице таковая услуга, быстро надписала на пакете свой новый адрес. Посыльный умчался, получив свою копеечку, а Мария могла теперь спокойно отправляться в театр, тем более, что за витринным окном она уже заметила знакомую фигуру бельгийца.
9
Обитая бархатом ложа, тонула в полумраке. Тяжелые портьеры пахли пылью, отчего у Марии щекотало в носу и то и дело хотелось чихать. Устроившись как можно удобнее на жестком кресле, она милостиво позволила принести себе шербет, и принялась украдкой рассматривать зал. Все в нем было помпезно: бронзовая люстра, величаво спускавшаяся с потолка, широкий разлет сцены, винный бархат кресел, золото перил и подлокотников. Постепенно заполнявшийся зрителями, зал блистал отсветами драгоценностей, украшавших дамские шейки, пестрел шелками, атласом, золотом и серебром армейских шнуров, перьями шляпок. Были здесь и знакомы лица: в ложе напротив она заметила МакАртура, а на бельэтаже мелькнуло лицо Тео, что так интересовался горцами. Остальных Мария не знала, но ей казалось, что нынче в театре собрался если не весь город, то весь свет, выставивший как на парад все самое роскошное, что имелось за каменными фасадами особняков.
Марии на секунду показалось, что строгое ее платье, украшенное лишь кружевными манжетами, привлекает к себе слишком много внимания, и сама она случайно попавшая на этот праздник, так же нелепа на нем, как воробей, влетевший в лебединую стаю. Мария поежилась, глубже вжалась в спинку кресла: все здесь было чужое, устоявшееся, привычное для всех, кроме нее.