Я шепчу:
– Но ты просто сумасшедший! В уме повредился!
Он смотрит на меня без улыбки.
– Ты представляешь, как будет выглядеть это барочное чудовище в твоей монашеской келье?
Продавщица повесила трубку.
– Никаких проблем, сударь. Мы как раз собирались сменить эту мебель. Если вы мне скажете, когда вы хотите ее получить, я вам сообщу, в какой зоне доставки вы находитесь и в какие дни недели наши люди там бывают.
– Мне нужно еще кое-что уточнить, – говорит он после того, как продавщица записывает его адрес.
Мы вместе с ней подходим к «спальне», отгороженной от прохода цепью из пластмассы.
– Мы можем подойти поближе? – спрашивает он.
Мы все трое стоим перед кроватью.
– Это одна из самых…
Он ее прерывает:
– Боюсь, моей подруге нужно лечь на нее, чтобы принять окончательное решение.
Он поворачивается ко мне.
– Пожалуйста, сними обувь.
Хотя люди в магазинах довольно часто ложатся на матрасы, чтобы их опробовать, что-то – я и сама не знаю что – заставляет меня покраснеть. Я снимаю обувь, сажусь на кровать, вытягиваю ноги и опираюсь спиной на матерчатый валик.
– Ляг посредине, – говорит он мне.
Следя глазами за блестящими точками на покрывале, я осторожно перемещаюсь, стараясь изо всех сил перенести тяжесть на руки и локти, чтобы не сбить материю.
– Закинь руки за голову и возьмись за изголовье, – говорит он.
Невольно мне в голову приходит мысль: мм в Блулшнгдейле, в субботу, но несмотря на всю эту толпу мне кажется, что мы в морге. Я могла бы спрыгнуть с кровати, спуститься на лифте и пойти в кино…
– Давай, лапочка, – говорит он мне ровным голосом. – Мы не можем провести здесь весь день. Вытяни ножки.
– Вам доставят ее в четверг, – говорит продавщица.
– Вытяни ножки.
– Вообще доставка у нас идет по четвергам и пятницам, но я лично прослежу, чтобы вам ее доставили в четверг.
Я делаю как он велит.
Потом застегиваю сандалии, стараясь избегать взглядов какой-то пары, стоящей у ограждения.
– У вас есть матрацы, мисс? – спрашивает он.
Она кашляет, потом отвечает ровным голосом:
– Матрацы продают на четвертом этаже, но вы можете купить его здесь.
– В таком случае, – говорит он, – будьте любезны доставить мне вместе с кроватью жесткий матрац.
– Но, сударь, нужно, чтобы вы его выбрали…
– Незачем.
– Угодно вам «Посьюрипедик»?
– Прекрасно, – отвечает он.
– Что же до обивки…
– Я буду вам бесконечно признателен, если вы выберете ее сами, – с улыбкой отвечает он.
Я смотрю на него: высокий мужчина в старых брюках цвета хаки и теннисных туфлях; нос у него шелушится, а кожа на лице, шее и руках очень загорела.
– Очень хорошо, – отвечает продавщица и улыбается ему в ответ.
– Мне нужно еще четыре больших подушки.
– Перьевые или дакроновые? И какого размера?
– Мне нужны подушки, – повторяет он.
На обратном пути мы оба молчим. Спустя несколько дней в почтовом ящике своей квартиры я нахожу пакет из Блумингдейла, в котором лежит записная книжка, обтянутая шелком.
Мы ходим по хозяйственным делам: супермаркет, бакалея, прачечная… Прекрасный субботний день через неделю после нашей поездки в Блумингдейл (кровать, как и было обещано, привезли в четверг), в начале июня. Я думаю о том, что в жизни не была так влюблена. Два раза подряд я громко говорю вслух:
– Ну можно ли быть такой счастливой?
И каждый раз он улыбается мне в полном восхищении и перехватывает все пакеты в одну руку, чтобы другой обнять меня за плечи.
Мы оба уже обвешаны покупками, но тут вдруг он мне говорит:
– Мне нужно купить себе еще кое-что.
Он останавливает такси, и мы едем в Бруклин и оказываемся в маленькой темной лавочке, где продают охотничьи товары. В ней два продавца – один пожилой, достойного вида, другой – почти подросток, – но ни одного покупателя. Он примеряет водонепроницаемые куртки, вроде тех, которые носят на парусниках.
Я кладу свертки на стул, смотрю по сторонам, начинаю скучать, сажусь на край старого бюро орехового дерева, рассеянно перелистывая старый номер Нью-Йоркера, который необъяснимым образом кажется мне совершенно новым.
– Я думаю, этот, – говорит он.
Я бросаю взгляд в сторону прилавка: он смотрит на меня, держа в руке стек.
– Я хотел бы его опробовать.
Все внезапно меняется: я чувствую себя заблудившейся, потерянной в мире, мне враждебном, в чужой стране. Он подходит ко мне, приподнимает юбку, обнажая мою левую ногу (ту, которой я прислонилась к бюро) и бьет стеком по внутренней поверхности бедра. Меня охватывает жгучая боль, растворенная в накатившей волне наслаждения; я застываю на месте, онемев: каждая частица моего тела наполняется сладострастием. Служащие в глубине лавки побледнели. Он осторожно одергивает мне юбку, оборачивается к пожилому продавцу, в своем костюме похожему на счетовода. Тот стал весь красный.
– Этот я и возьму.
– Он меня кормил. Покупал продукты, готовил, мыл всю посуду.
– Утром он меня одевал, а вечером раздевал и относил мое белье вместе со своим в прачечную. Однажды вечером, снимая с меня туфли, он заметил, что их нужно починить, и на следующее же утро отнес их сапожнику.
– Он без устали читал мне газеты, журналы, детективы и рассказы Кэтрин Менсфилд, он даже читал вслух дела, когда я приносила их домой, чтобы поработать.
– Каждые три дня он мыл мне голову. Он сушил мне волосы моим ручным феном; только первые два раза он делал это неловко. Однажды он купил мне очень дорогой гребень (от лондонского Кента) и ударил меня им. Царапины от этого гребня не заживали очень долго. Но каждый вечер он меня им причесывал. И никогда – ни до, ни после того – мои волосы не расчесывались так часто и тщательно, и с такой любовью. Они блестели, как никогда раньше.
– Он покупал мне тампоны и менял их. В первый раз я совершенно обалдела, а он сказал:
– Я же лижу тебя, когда у тебя месячные, и нам обоим это нравится. Так какая разница?
– Каждый вечер он приготавливал мне ванну, пробуя разные соли, масла и другие косметические средства, с удовольствием подростка покупая мне все это в великом множестве и разнообразии, хотя сам продолжал принимать привычный душ с мылом или обыкновенным шампунем. Я постоянно спрашивала себя, что думает его домработница о кнуте, стоящем на раковине в кухне, о наручниках, которые висят на ручке двери в столовой, о серебристых цепях, валяющихся в углу спальни. Я пыталась представить себе, что она думает об этом изобилии внезапно появившихся флаконов, о девяти разных шампунях (почти нетронутых), заполнявших шкафчик в ванной, о десяти упаковках разных солей, выстроившихся в ряд на бортике ванны.
– Каждый вечер он снимал с моего лица косметику. Никогда не забуду ощущения, которое я испытала, усаживаясь в кресло закрыв глаза и запрокинув голову, а он, вооружившись кусочками ваты, осторожно очищал мой лоб, щеки, и особенно долго задерживался на веках.
– Ничего.
Он возвращается домой очень озабоченный. Один из его партнеров по теннису сказал, что корм, который он дает кошкам (Тендер Витлз), очень плох. По его словам, это все равно, что кормить людей одними консервами и сладостями. Он спрашивает меня, блестит ли их шерсть. Энди – знаток кошек! Он же знает о кошках только то, что ему рассказала одна женщина, с которой он расстался четыре года тому назад. У нее был сиамский кот. Согласна, – если шерсть черной кошки внезапно перестает блестеть, что-то неладно. Но эти-то? Они все толще и толще, но шерсть… Боже мой, да они всегда такие и были! А у твоих кошек шерсть блестела?