Много лет тому назад я застала одного своего любовника за чтением моего дневника. Я знала, что у него не было времени прочесть ни строчки, потому что я выходила из комнаты всего на несколько секунд, я знала также, что его беспокоили сложности в наших отношениях, и он, без сомнения, надеялся, прочтя дневник, найти какие-то объяснения. Я знала также, что порвать с ним, потому что он читал дневник, – всего лишь предлог. Я молча смотрела, как он смущенно закрыл дневник, и порвала с ним позже; но потом, когда я вспоминала о нем, то повторяла одно и то же: «А к тому же, он читал мой дневник…»
С тех пор, как я встретила его, я писала каждый день, сначала три-четыре фразы, а потом целые страницы. Когда однажды вечером он вынул тетрадь из моего портфеля, стоявшего около стола, и начал его перелистывать, во мне поднялись разноречивые чувства: сначала оцепенение, потом облегчение, радость, восторг. Как только я могла мириться с предыдущей ситуацией? Ведь пока он эту тетрадь не прочел, эта тетрадь ни для кого не существовала. Это был детский код, неразборчивые каракули (усложненные вставками на плохой латыни), специально написанные так, чтобы быть непонятными – непонятными для других, но никогда для меня. Сколько времени я прятала дневник в ящик, когда кто-нибудь звонил в дверь, засовывала его под штаны и платки; сколько времени искала, куда бы его спрятать в комнате… Грустное одиночество, угрюмая неприкосновенность… «Но теперь кончено, – думала я, – кончено: он знает меня целиком, мне нечего прятать. Я могу сидеть на полу у дивана и смотреть, как он читает».
Я звоню ему на работу и слышу, как голос секретарши отвечает, называя компанию, и говорит мне: «Минуту, прошу вас». Успокоительная рутина. Очень успокоительно также слышать, как его секретарша через секунду говорит: «Может быть, он завтракать ушел? Мне он ничего не говорил. Хотите что-нибудь передать?». Мне необходимо успокоиться. Я ухожу с работы в половине одиннадцатого; на этот день у меня больше не назначено никаких деловых свиданий и я хочу поработать дома. Но вместо этого…
Он звонит мне.
– Это анахронизм, – говорю я тихо, читая ему по телефону хриплым голосом словарь, перечисляя ему почти все значения слова «заблуждение». Ведь это ненормально болтаться в квартире у мужчины всю вторую половину дня в понедельник с одним и тем же навязчивым желанием. Выпить чашку вязкого кофе и курить, курить часами, а время проходит: странное времяпрепровождение. Мне страшно.
– Анахронизм… – повторяет он вслед за мной. – Анахронизм…
Он на секунду замолкает, а потом говорит ясным голосом:
– Может быть. Ну и что? Нам хорошо.
– Скажи мне, что я должна делать.
– Может быть, стоило бы вернуться на работу? Работу нужно делать на работе. Поезжай туда в три часа. Если ты к тому моменту ничего не будешь делать, ты мне позвонишь.
Он распределил мое время, четко разделив его на части. Я поступлю так, как он мне сказал. Я всегда буду поступать так, как он говорит. Всегда: слово слишком высокое, которого лучше бы было остеречься. Но что если, в конце концов, я нашла нечто абсолютное? Всегда, никогда, навсегда, целиком: я всегда буду любить его, я люблю его целиком, я никогда не перестану его любить, я всегда буду делать что он скажет – какую же суровую религию я себе избрала! Бог гнева, бог «всегда» и «навеки», неутолимое желание, рай, где пахнет серой. Я стала человеком, верящим в судьбу, я предала то, что с таким трудом заставила себя выучить; не прогоняй меня, не покидай меня никогда, неутолимое желание; пока он любит меня, я спасена.
Сейчас около трех часов. Нужно заняться изучением огромной папки. Но прежде я сяду печатать на машинке. Вот история одной женщины, которая мне рассказала, что в тот год, когда она написала свою первую книгу, она жила с неким мужчиной. Каждый вечер в одиннадцать часов он включал телевизор и спрашивал: «Ты когда кончишь стучать на машинке?» Мало-помалу она научилась улавливать момент, когда следует прекратить (между двумя и тремя часами утра), как раз перед тем, как он взорвется и начнет ломать стулья, бить бутылки и вазы. Печатать на машинке. Нажимать на клавиши, передвигать каретку.
Сонная рабыня, усевшаяся на заре у ног своего повелителя и рассказывающая ему баюкающим голосом, что с ней случилось за ночь, в то время как небо бледнеет и оба, в изнеможении, совершенно расслабленные, потихоньку засыпают.