Я отрядил вместе с ними еще Тимура. Мы развели костерок, поставили вариться кашу.
Погода была туманная, дождливая; дым стелился по земле и смешивался с туманом.
После ужина мы не торопились расходиться.
– Лай-лай, а может ты споешь? – предложила вдруг Айята. Сейчас они с ней мало общались, хотя когда-то были, вместе с Долорес, тремя лучшими подругами.
– Точно, давай! – поддержали еще несколько человек.
– О-о, нет, нет, нет! – протянул я. – Вот на песни к нам-то как раз кто-нибудь и пожалует…
– Юссариан, – повернулась ко мне Лай-лай; она сидела рядом с Антиком, и грелась его курткой; он начал оправляться от ранения, хотя оно не прошло для него бесследно: он ослеп на один глаз и хуже слышал. – Мы не громко… Можно?
– А я, хочешь, сверху послежу, – с готовностью сказал Гюстав.
– Ну… ладно, – согласился я.
… А я уже и забыл, как она поет. Так честно, так душевно. Голос ее, конечно, звучал не так, как три года назад, он стал глуше, даже несколько сипловатым.
Но пение ее все также завораживало…
Она спела несколько романсов и остановилась.
– Давайте разбавим лирику еще какими-нибудь песнями? – предложил Том.
– Разбавляй, – разрешил я.
– Э, не. Я послушать хочу. Эй, шаман, ты ж вроде хорошо поешь? Знаешь какие-нибудь песни?
– Ну, знаю парочку.
– Давай, – сказал я: – Только что-нибудь повеселее.
Алекс поворошил палкой тлеющие угли, припоминая слова, и запел:
– Уходя от чужого безумия,
Подставляемся колким ветрам,
О тебе не тревожась, не думая –
Не в чем тут обвинять себя нам.
Наречешь нас врагами народными,
Проклянешь чередой длинных фраз,
Но не мы тебя предали, Родина,
Ты сама отказалась от нас.
Лишь застынет на озере-старице
Полумесяц прозрачной воды,
И метель, пуховая красавица,
Заметает за нами следы.
Мы с тобою отныне не связаны,
Как отвергнутый древом листок,
За любовь равнодушьем наказаны,
За горенье погасли не в срок.
Наши души, живые, нетленные
Мы не дали на цепь посадить.
Нас за это назвали смятенными,
Нас за это решили убить.
Ничего нам теперь не останется,
По пути нам лишь с вьюгой ночной.
Нам не ведомо, да и без разницы,
Что случится с больною страной.
Мы не стали при жизни героями,
Мы покинули дом в трудный час,
Но не предали мы нашу Родину,
Та сама отказалась от нас.
Но не предали мы нашу Родину,
Та сама отказалась от нас.
– Ох, тоска-то какая, – простонал я, закатив глаза: – Это называется "повеселее"? Что ж у вас за песни-то такие?
– Это у нас не песни такие, это у нас жизнь такая, – усмехнулся Лекс.
(8 октября)
Я сегодня проснулся рано и прислушался: зловредный дед гремел чем-то за домом. Что ж, сегодня он не застанет меня врасплох…
Я попытался встать. Не все было так просто. Больше всего хотелось оставить эту безумную идею и лечь обратно. Но я пересилил это желание и по стеночке добрался до двери дома.
Нога болела адски. Зря я это затеял. Надо бы вернуться…
Я выглянул на крыльцо. Холодный сухой воздух обжег легкие и кожу. Нет, я не хочу…
Безумно хотелось вернуться в постель, но у колодца я увидел уже набранное ведро воды…
Ну уж нет! Не дождется!
Очередным испытанием стало крыльцо. Оказалось, что хромать по ступенькам очень неудобно… Пришлось лечь грудью на перила и потихонечку, бочком спуститься…
Было холодно. Ну о-очень хотелось вернуться в дом…
С горем пополам я доковылял до колодца. Попытался поднять ведро. М-да, хорошо, что оно уже налито. В своем теперешнем состоянии, вытащить его из колодца я бы не смог.
О, боги. Зачем я вообще вышел из дома?
Из воды на меня смотрело бледное исхудалое лицо с выделяющимися скулами. Хуже я выглядел только во времена изгнания…
Я зябко повел плечами, мужественно снял рубашку и рывком поднял и опрокинул на себя ведро. Дыхание перехватило; вода затекла в глаза, нос и рот. Тело жестко ожгло холодом, мне показалось, что у меня едва не остановилось сердце…
Когда я, отфыркавшись и отплевавшись (и, наконец, снова начав дышать), обернулся, старик стоял на углу дома и лучезарно улыбался:
– А у Юссариана и правда ребята не промах.
– А то, – буркнул я, натягивая рубашку.
Старик, удовлетворенно хмыкнув, загремел посудой на кухне.