— То есть… сама паста?
— О да! Настроение человека, который ее готовил, понять невозможно.
— «Настроение»? Странно… — протянул он озадаченно, хотя и знал, что проблем с цубуаном быть не должно.
— Ну то есть… вкус вообще никакой!
— Варить цубуан — адский труд! Вот вы, бабуш… э-э, То́куэ-сан, никогда не пытались?
— Да я всю жизнь его готовлю. Уже пятьдесят лет.
Вздрогнув, Сэнтаро чуть не выронил дораяки, которые собирался положить для нее в пакет.
— Пятьдесят?!
— Ну да, с полвека. Дораяки — это всегда настроение, молодой человек!
— Ах, настроение? Да, конечно.
Он протянул ей пакет с дораяки — и тут его словно окатило ветром, налетевшим неведомо откуда.
— И все-таки — не обижайтесь, но… нанять я вас не могу.
— Серьезно?
— Увы. Мне очень жаль.
Не сводя своих странных глаз с Сэнтаро, Токуэ-сан выудила из сумочки кошелек.
— Денег не нужно, — сказал он.
— Это еще почему? С меня сто сорок иен, не так ли?
Старушка вывалила на узкий оконный прилавок пригоршню монет. Все пальцы ее левой руки были скрючены, а большой выгибался наизнанку. Отсчитать такими пальцами монету в сто иен плюс четыре монеты по десять ей удалось не сразу.
— И знаете что, молодой человек?
— Что?
Токуэ-сан снова полезла в сумочку.
— Попробуйте-ка вот это… — сказала она и водрузила на прилавок небольшой пластиковый контейнер с чем-то темным внутри.
— И что же там? — уточнил Сэнтаро.
Но Токуэ-сан уже отошла прочь от его прилавка.
— Бобовая паста?! — закричал он уже ей вдогонку.
Не сбавляя шага, Токуэ-сан обернулась, кивнула ему на ходу — и скрылась за поворотом.
Глава 3
Вечером того же дня Сэнтаро решил немного расслабиться в привокзальной лапшевне. Заказал себе горячего сакэ, а также тэмпуры и собы[3] на закуску. Втягивая лапшу и посасывая сакэ, он размышлял о том, что случилось за день.
Как только Токуэ-сан ушла, Сэнтаро выбросил ее «угощение» в мусорный бак. Хотя и не без укола совести, он все-таки убедил себя: лучше со всем этим не связываться. Но каждый раз, когда он выбрасывал что-нибудь еще, взгляд его так и цеплялся за утопающий в мусоре пластиковый контейнер.
Наконец он не выдержал — и выудил чертов гостинец из мусора обратно на свет. Ладно, сказал он себе, попробую разок. Из уважения к ее сединам. И, попробовав, немало удивился.
Этот цубуан отличался от того, что покупал он, как небо и земля. Глубокий, проникающий аромат. Густой, долгоиграющий вкус…
— Пятьдесят лет! — пробормотал Сэнтаро в чашечку с сакэ, в который раз пытаясь понять, что же именно его так поразило. — Дольше, чем я на свете живу!
Его взгляд заскользил по дощечкам с названиями блюд на стене. Каждую из дощечек хозяин лапшевни расписывал кистью вручную. Как всегда, при взгляде на этот убористый почерк Сэнтаро вспоминал свою мать.
— А ведь эта бабуля, считай, ее ровесница… — невольно добавил он, вспоминая картинку из детства — низенький письменный стол и склоненную спину матери, искусно выводящей иероглифы очередного письма.
Обычно на этом видении он одергивал себя — и переключался на мысли о чем-нибудь другом. Все равно его матушки давно уже нет в живых, да и с отцом он не встречался лет десять. Но сегодня проклятые воспоминания исчезать не хотели. Перед глазами вновь и вновь проплывал образ матери, учившей его читать и писать.
— Дьявол… — вырвалось с сивушным привкусом изо рта.
Никогда не знаешь, куда жизнь заведет, вздохнул Сэнтаро. В детстве он мечтал стать писателем. А что в итоге? Когда вышел из-за решетки, мама была уже на том свете. И вот уже несколько лет он занимается тем, чего когда-то и представить себе не мог: с утра до вечера, танцуя перед грилем, жарит чертовы дораяки.
Он подлил в чашечку еще сакэ, выпил залпом до дна. Словно пытаясь растворить горечь, окутавшую язык.
Мама из детских воспоминаний… Обычно ее речь была мягкой, но терзавшие сердце страхи и беспокойство то и дело прорывались наружу. Частенько она спорила с отцом, а после очередных сражений с родственниками плакала или даже выла в голос. Эти постоянные срывы пугали маленького Сэнтаро, и он просто мечтал о том, чтобы на столе всегда было что-нибудь сладкое. Ибо настоящий покой в душе у мамы наступал, лишь когда она лакомилась лепешками мандзю[4] или какими-нибудь пирожными. Больше всего он любил минуты, когда мама с улыбкой приговаривала:
— Мм… Как вкусно, правда, Сэн?
3
Тэ́мпура (яп. 天婦羅, от португ. tempero — «пост») — ломтики из рыбы, морепродуктов или овощей, обвалянные в кляре и обжаренные во фритюре. Популярное блюдо, завезенное в начале XVIII в. португальскими иезуитами и ставшее неотъемлемой частью японской кухни. Подается со специфическими пряными соусами. Со́ба (яп. 蕎麦) — японская гречишная лапша серо-коричневого цвета, подается горячей или охлажденной — как в специальном бульоне, так и без него.
4
Мандзю́ (яп. 饅頭 мандзю:) — лепешки из пшеничной, гречишной или рисовой муки с начинкой из сладкой бобовой пасты.