Тем утром поводки перекрутились не на шутку, и я подумал — до чего же непросто будет их распутать! А главное: что станет делать вторая собака, когда первая околеет?
В ту пору редакция издательства представляла собой лабиринт невзрачных кабинетов. Свой я выкрасил в бирюзовый цвет, а на стенах развесил черно-белые фотографии танцовщиц, размытых в движении; эх, мои старые призрачные любови. Из окна открывался вид на полосатую фабричную трубу и заброшенное промышленное здание с чугунными оконными переплетами, внутри которого мое берлинское воображение рисовало лофты, музыкальные клубы, репетиционные залы и бог знает что еще.
Я включил компьютер и, пока операционная система переговаривалась сама с собой, отправился на кухню в очередной раз заварить себе чай. Там я обнаружил Мирека, пытавшегося убедить кофемашину налить ему хоть что-нибудь.
— Ну как, прочел рукопись Балабана[3]? — спросил я.
Ян Балабан по прошествии многих лет написал роман, лишь второй по счету, и все мы сгорали от любопытства.
— Он ее забрал, там есть еще над чем поработать, — ответил Мирек и стукнул утомленную кофемашину кулаком в бок.
— И как тебе?
— Начинается в приюте для собак — кончается в приюте для собак, — пожал плечами Мирек. — Я тебе потом пришлю.
Из кофемашины вдруг вытекло нечто, мало похожее на кофе.
— Эта рухлядь себе промывку решила устроить?! — изумился Мирек. — Издевается, что ли?!
— На твоем месте я бы убрал кружку. А как он его назвал-то, свой новый роман?
— То ли «Спроси у отца», то ли «Спроси у папы», — ответил Мирек, выплескивая из рекламной кружки какой-то типографии коричневую жижу; кофемашина тем временем продолжала давиться застрявшими кофейными крупицами. — Тебе как больше нравится? Он, правда, чужих советов не слушает, но все-таки.
— «У папы».
— Мне тоже. Но ему больше нравится «отца», это, мол, придает многозначности. Ну, типа «у Отца Небесного». Хотя книга, конечно, о его папе. Ладно, посмотрим, — закончил Мирек своей любимой фразой, которая означала, что решение отодвигается на неопределенный срок.
Между тем компьютер, пыхтя, загрузился. Я тогда только-только зарегистрировался в Фейсбуке и ко мне то и дело стучались в друзья. Я еще пытался держать свой аккаунт под контролем: отклонял запросы от незнакомых личностей, если, конечно, это не были незнакомые девушки, или, по крайней мере, пытался выяснить, что это за люди. Будучи новобранцем, я не успел еще выработать в себе зависимость от этой синей вселенной и потому быстро закрыл Фейсбук, открыл пустой «ворд» и до самого обеда перепечатывал интервью с Владимиром Микешем, переводчиком «Божественной комедии», которое записал неделю назад.
В те годы на Цейле имелся вегетарианский ресторан. Долго он там не протянул, видимо, потому, что на его вывеске стояли рядом два слишком длинных слова. Похожая судьба ожидала кофейню, которая позиционировала себя при помощи слогана «Хороший кофе в плохом районе», — но даже эта шутка не помогла ей выжить.
Я сбежал по лестнице в полуподвал, где располагалось тогда «Вегалите». Романа еще не было. Мы с ним частенько обедали вместе: когда-то учились в одной гимназии, а недавно он начал встречаться с моей подругой из Академии Яначека — вот пазл и сложился.
Дело в том, что помимо социологии я изучал еще и театральную драматургию в Академии музыкальных и сценических искусств имени Яначека. Это такое учебное заведение, куда двадцатилетний актер мог заявиться после ночи, проведенной в знаменитом круглосуточном баре по соседству, и, рыгнув, возгласить: «А теперь слушайте меня, вы, ублюдки: однажды нам всем придется отвечать за свою преждевременную смерть».
3