— Есть! Есть! — закричала ты, но мне хотелось иметь собственный вертолетик, и, раздобыв его наконец, я с довольным видом прислонился к стволу дерева, которое мне его послало.
— Эй! — окликнула ты меня, подойдя ближе. — Хочешь тоже такой?
На носу у тебя вырос еще один носик — кленовый.
— Носик? А у тебя осталось семечко, которое было внутри?
— Вот, — ответила ты, раскрыв ладонь.
Семечко покоилось в ней, как предвестник будущего.
— Дашь мне? Или можешь сама его куда-нибудь посадить.
— Зачем?
— Из него вырастет дерево.
— Подожди, — сказала ты и взяла у меня вертолетик.
— Лепится, — произнесла ты довольным голосом, достав семечко и приклеивая мне носик.
А потом предложила:
— Давай тереться.
— Тереться? Это как? — сразу посерьезнел я.
— Вот так!
Ты подошла ко мне еще ближе и коснулась своим носиком моего:
— А теперь сделай «нет».
— Нет — нет — нет — нет, — крутил я головой в разные стороны и терся о твой носик.
— Нет — нет — нет — нет! — крутила ты головой и смеялась.
примечание автора
Мне все кажется, что писать в наше время любовный роман — это как шить лоскутное одеяло: кройка и швы мои, но насчет материала не уверен, хотя и испытал его на себе. Я чувствую, как с каждой фразой все больше сомневаюсь, не соткана ли моя жизнь по лекалам других любовных романов или — того хуже — песен и реклам, фильмов и сериалов, по лекалам ваших статусов в Фейсбуке. Почему столько глав этой книги позаимствовало свои названия из других текстов? И все-таки я пустился в эту авантюру, потому что в бесконечном споре между самовыражением и самокритикой последнее слово должно оставаться за первым, ведь даже последняя гексаграмма китайской «Книги перемен» — это «еще не конец». Писать любовный роман в наши дни — значит клясться в достоверности, до боли скрестив пальцы, или спасать ребенка из ванны с водой, которую кто-то выплескивает. Можно сколько угодно сетовать, что правда, любовь и красота дискредитированы, извращены, что их пути разошлись в разные стороны света. Кризис легитимности позднего капитализма настолько глубок, что интеллектуалки уже отказываются от макияжа. Но Симона Вейль говорит, что красота — не что иное, как обостренное чувство реальности, а Уильям Берроуз в своей последней дневниковой записи утверждает, что любовь — наиболее естественное лекарство от боли. Именно этим изречениям святых, находящихся на пороге смерти, я и следую — пишу о том, что в силу разных причин мне кажется реальным, и мне не остается ничего другого, кроме как верить, что это не наивность новичка, а та наивность, к которой возвращаешься, когда любые аргументы и любая критика себя исчерпывают. Даже если ты отрекаешься от всего, от чего только можно отречься, что-то да остается. Никто не способен разделить самого себя без остатка, да и пригодиться этот остаток может разве что Армии спасения, ветру или грифам.
суп с буковками
— Привет, Горящая Береза, — поприветствовал я Нину с порога.
— Горящая Береза?
— Ты забыла свое индейское имя?
— Первый раз его слышу. Привет!
— Серьезно? Неужели я так ни разу не называл тебя вслух? В общем, если бы ты была деревом, то скорее всего березой. Знаешь, у них на стволах иногда бывают такие подведенные глаза?
— Может, ты уже снимешь куртку?
— А я кто?
— Какое дерево? — уточнила ты и ненадолго задумалась. — Наверное, каштан.
Была пятница, и я впервые приехал к Нине в Оломоуц на выходные. Она жила в большом старом доме, на углу Жеротинской площади. Напротив — теологический факультет, наискосок через площадь — костел Святого Михаила. Давным-давно на этом месте стоял небольшой замок, поэтому звонки студенческих квартир были подписаны «ПРИДВОРНЫЕ ДАМЫ» и «ПРИДВОРНЫЕ КАВАЛЕРЫ». Дом, где обитала Нина, принадлежал церкви, так что юноши и девушки жили здесь отдельно, лишь изредка навещая друг друга: студенты, заскучав по домашней еде, набирались мужества и шли к более запасливым девушкам, чтобы одолжить какую-нибудь приправу; или, наоборот, девушки просили молоток и гвоздик, чтобы повесить над кроватью репродукцию Моне, вырезанную из старого настенного календаря, — ну вот, сразу стало уютнее.
В этом доме Нина занимала угловую комнату на первом этаже, в которую можно было попасть либо через ванную, либо через комнату, где жили другие две студентки, в том числе и наша старая знакомая Итка. Впрочем, Итка успела уже уехать на выходные к родителям, как и большинство других обитательниц этой просторной квартиры с высокими потолками, оставивших после себя разбросанную одежду, книги с библиотечными штрих-кодами на корешках и методички. На тумбочках валялись бусы, браслеты и четки, на подоконниках пытались выжить цветы, над кроватями жались друг к дружке фотографии, изображения святых, паломнические открытки и картинки с видами гор. Я заглядывал в чужие комнаты с любопытством антрополога, обнаружившего неизвестное племя студенток-католичек.