— Что это было…?..
— А ты что — всё забыл?
— Нет…
— Ну так и спрашивай не у меня. У себя спрашивай, с собой говори.
Он достал из-за пазухи трубку, уже набитую табаком, коробку спичек. Закурил.
— Миша, что мне сейчас делать?..
— Спи.
Он пыхнул мне в лицо табачным дымом, и я отключился.
…Проснулся уже утром, в избе, где снимал комнату. Местные мужики наткнулись на меня ночью, перенесли в дом, приволокли фельдшера-пенсионера. Фельдшер осмотрел, не нашёл никаких повреждений и посоветовал по пробуждении дать мне водочки.
Водку я пить не стал. И есть не стал, хотя не ел уже давно. Во мне что-то произошло, что-то переменилось, причём настолько, что я чувствовал себя рождённым заново, существом с одним-единственным оглавлением на обложке книги (чистой книги, не тронутой ещё никакими словами…).
Поднялся. Оделся. Пошёл в лес.
Направился я сразу к муравьиному холму. Черноярцева там не оказалось, но зато я увидел и подобрал приклад с брезентовым ремнём (он и теперь висит у меня в пещерке). Потом стал ходить по лесу и звать Мишу.
Нашёл я его к вечеру. Он сидел у реки и, кажется, разговаривал с нею.
— Что мне делать, Миша?
— А что ты хочешь?
— Не знаю… Я знаю только то, что я не хочу всего, что у меня было прежде. Люди живут — так кажется на первый взгляд — ярко и разнообразно, но на самом деле их жизнь бессмысленна, пуста и жестока. Я теперь понял это… Помоги мне!..
— Ты хочешь попробовать, каково это — быть медведем, синицей, змеёй, деревом…? Я могу научить тебя… Не только этому, конечно, но начало твоё — с преобразований форм. Трудно и долго. Хочешь?
— Да. Хочу. Очень хочу!
— Тут есть одно условие, мальчик. Многое дозволено и — одновременно — не позволение в скользящих мирах. Мы идём по тонкому осеннему ледку, и доходит до берега только тот, кто не спускает с берега взгляда, мысли, сердца. Ищущий удовольствия бродить над бездной — бездной, рано или поздно, съедается. Ты понимаешь?
— Да… Теперь — да.
— Я могу подарить тебе многое, но сперва мне нужно понять, что я действительно имею право это сделать. Ясно?
— Да.
— Тогда слушай. Ты останешься сидеть здесь, на берегу, пока не поймёшь в чём смысл жизни.
— Для меня?
— В Бесконечности, Потапушка, для всего бесконечья проявлений, миров и форм смысл жизни один. Вот за ним и отправляйся.
— И мне сидеть здесь?
— Нуда.
— …А если я умру с голоду?
— Значит — не судьба…
И Миша ушёл.
Ну, конечно, я не умер от голода, хотя ослабел изрядно. Миша оставил мне для сидения хорошее место, очень сильное и щедрое, — оно помогло.
Прошло две недели, и когда мой Наставник появился — я уже знал ЭТО. И ещё: я знал, что ЭТО теперь останется со мной навсегда, на все грядущие жизни.
Черноярцев объяснил, как найти его на Арале. Оставалось только: вернуться в Минск, раздать всё то немногое имущество, что у меня было, по знакомым, попрощаться со всеми, собрать рюкзак и — начать новую жизнь.
С тех пор прошло двадцать лет, Севка. О-го-го — каких лет! Да.
… А Миша у меня — частый гость. И для опекаемых моих появление Ткача-праздник. Всегда!
(Лин живёт в Саянских пещерах. Он — Мастер, Мастер изумительный и редкостный. А ещё: лёгкий и крылатый человек. Мы видимся с ним не слишком часто, но всегда — с радостью и взаимным удовольствием!
У Лина мало учеников. Он очень разборчив и привередлив: жить в Саянских катакомбах — не сахар А может быть — и сахар, да только не для всякого.
Лин — солнышко, а солнышко может светить где угодно.)
ГОРОД
В Туле я безобрывно продолжил начатую в Селиванове работу, но уже без лихорадки и надрыва, спокойно. Работа давалась легко. Почти без напряжения вскрывались огромные участки прошлого; струйками, а то и целыми ручьями просачивались в меня, нынешнего, умения и знания из прежних жизней. Потянуло на экспериментальные пробы.
В числе прочего — заинтересовала (ярко, зазывно) возможность привнесения элементов некоторых мистерий в практику современного театра. Современный театр я знал крайне плохо и, решив это исправить, поступил в наиболее известный и популярный (на тот момент) в городе молодёжный театр.
Репетиция. Ничего не ладится. Режиссёр нервно и суетливо носится между рядами кресел. Актёры на сцене скучают, потихоньку рассказывая друг другу анекдоты и свежие сплетни, кто-то — забившись в уголок — заинтересованно ковыряет шпагой кулису. В дальних рядах зрительного зала разместилась стайка приблудных панков; они оживлённо переговариваются, трясут крашеными гребнями, брякают многим железом, — им интересно, с наслаждением и смаком впитывают незнакомую атмосферу театрального мирка.