Снизу, из полуподвальчика, загремели шаги, и над сценой зависла полуоблысевшая голова игривого любимца муз Серёжи Стёпина.
— Сева, там тебя какой-то охламон спрашивает.
— 1Йе он?
— В курилке. Дикий тип.
Я спустился в подвал, прошёл мимо галдящих в гримёрке девчонок и открыл дверь в боковушку перед чёрным ходом (она и служила у нас курительной комнатой).
На диване, развалясь и посасывая маленькую трубочку, сидел Миша.
В этот раз он был одет с некоторой претензией на моду: кроссовки (довольно дырявые), залихватские зелёные джинсы, линялая сине-лиловая майка с улыбчатым крупным зверем (смутной породы).
— Миша…
— Маэстро, радость моя! — Он вскочил с дивана. — Как ты оказался в этом гадюшнике?
— Ну уж прямо и гадюшник…
Мы обнялись. Уселись. Я тоже закурил.
— Нет, ну правда, у тебя прямо-таки удивительное пристрастие залезать туда, где тебе делать, в общем-то, нечего.
— Ну уж и нечего… Ты лучше скажи, где это тебя так вырядили?
— На свалке, — Миша с довольным видом оглядел свои кроссовки. — Неплохо, да? Я там помогал местным аборигенам избавиться от ночных кошмаров и несварения желудка… Ну вот — чем смогли.
В курилку вползла компания панков. Разыскивая по карманам сигареты, они так скрежетали и брякали железяковыми причиндалами, что невольно приходили на мысль рыцарские турниры.
Один из панков — Юра (милый и мягкий человек, но обличья — жуткого) — восторженно уставился на Мишину трубку.
— Травка?
— Травка.
— Конопля?!
— Табак.
— Так ты что, дядя, табак из этого половника куришь?
— Угу.
— Ну ты даёшь, дядя! Прямо с Урала какой-то…
Все панки, как один, с осуждением и укоризной посмотрели на Мишу.
— Да, я с Урала, — оживился он, — а как вы узнали?
Завязалась оживлённая беседа. Поговорили об Урале, о
латунных заклёпках, о брюнетках… За полчаса мне это здорово обрындело и я, ухватившись за лиловую майку Черноярцева, поволок его на улицу. Выйдя на улицу, Миша осмотрелся, вздохнул и сказал:
— Знаешь, Сева, всё-таки мне всегда больше нравились шатенки!
— А лысые? — ехидно спросил я.
— Ну… если они потенциальные шатенки — то почему бы и нет…?
— Так, — говорю, — весенние бациллы проникли?
— Да какие там бациллы… — он махнул рукой и хмыкнул. — Пойдём-ка лучше лавчонку какую-нибудь поищем.
Лавчонку мы нашли неподалёку, в соседнем дворике. Уселись. Помолчали, прислушиваясь к пространству вокруг нас.
— Маэстро, почитай какие-нибудь стихи… Свои…
Я прочитал.
— Ещё. Пожалуйста…
Я прочитал ещё… И ещё… И ещё несколько…
Помолчали.
— Ты знаешь, — сказал он, — я всегда мечтал быть поэтом… Но со стихами у меня не ладилось; не ладилось — и всё тут! Это я уж потом понял, что быть поэтом — вовсе не значит обязательно писать стихи… или картины… или музыку… Можно светить на тёмной дороге и иначе… А среди тех, кто пишет стихи, картины, музыку — так мало настоящего, подлинного… Ну просто уму непостижимо, до чего обильно развелось плодовитых и успешных пустышек! Тебе, маэстро, часто придётся с ними сталкиваться. Мне жалко тебя…
— Вот ещё…
— Ты сильный. Но сила твоя — стеклянная, тебя легко разбить. Ты уж поберегись…
Я молчал.
— Поэты — светлячки на Тёмной Дороге, по которой идут мёрзнущие и стенающие… Казалось бы: ну много ли от светлячка света?.. Но гаснет один из них, и сразу же очевидность — стало темней… — Миша резко развернулся ко мне: — Маэстро, я прошу тебя… У тебя впереди столько соблазнов и пакостей! столько всяческих очарований и давилен! Сохрани в себе поэта, пожалуйста, сохрани! Будь осторожней!!
Какая-то старушка, проходя мимо, в испуге шарахнулась в сторону.
— Миша, успокойся… Что ты, право… Давай лучше покурим.
Мы закурили. Черноярцев пыхтел трубкой, я — папиросой; над деревьями поднимался молодой изумрудный дым весенней зелени.
— Сева, хочешь песенку?..
— Ага… Давай…
— Когда-то я был знаком с одним человеком — вот уж двадцать лет как его нету — …с женщиной, она писала для меня песенки… Я пою их иногда…
Миша запел, вполголоса. И пока он пел, я успел докурить папиросу, а заодно и понять: совсем мне неизвестен этот человек, яркий, чудесный и очень хрупкий человек… Но мне так хочется узнать, почувствовать, прикоснуться к его огромному горячему сердцу, и всегда — всегда! — ощущать Мишино присутствие рядом, даже когда его рядом не будет.