Сижу. Мыслей в голове — никаких. Как истукан сижу.
Пришла Вера Афанасьевна. Я думал — ведьма какая дремучая окажется, но — нет: пожилая невысокая женщина, опрятная; глаза пристальные, строгие. Вошла она в баньку одна. «Поди-ка, — прямо от дверей говорит, — отсюда. Живенько поди! Мне тут одной надо». Да только не успел я выйти. Глянула она на моего старичка, подошла поближе, — и аж затряслась вся! Да! Наперёд меня из бани вылетела. Ухватилась на улице за огородку, — стоит, дышит, как загнанная лошадь, озирается. Я сразу понял: испугалась эта Афанасьевна до смерти!
Ей водицы подали; попила, отдышалась, присела на лавочку. Потом меня углядела — и прям вызверилась глазищами: «Ты откуда его приволок, ирод?!»
Рассказал я всё как было. Что помнил… У них челюсти отвисли, а молочница наша даже за сердце стала хвататься. И ты знаешь, Сева, смотрели они на меня, как давеча — приятели: мол, свихнулся, спятил дуролом сопливый!
Тут я малость рассердился: «Вы лечить-то его будете или нет!»
«Его…? Лечить…? — Вера Афанасьевна тоже схватилась за сердце. — Он сам себя вылечит… либо — не вылечит. Тут ему никто не помощник!» «А он кто?» «Не знаю, — говорит». «Но вы же что-то видели, — возмутился я. — Вы же ведунья!» «Кто я — не твоего ума дело, а кто он — не моего. То, что я видела, — я отродясь не видела! Понял?» «Нет…» «Ну и не надо тебе. Шёл бы ты лучше отсюда куда подалее…» «Нет, я не могу так… Да вы что, бабки, сдурели, что ли, — здорово разозлился! — Ему же плохо! Он же помереть может!»
«Ох, бестолочь…» — сказала Афанасьевна, и — ушла. И все ушли. А я в баню вернулся; от всего, что с утра со мной приключилось, уже мутило, хотелось не то чтобы спать, — а забиться в уголок, и подальше, и посидеть там тихонько суток трое: сидеть и ни о чём не думать…
— Что ж эта ведунья-попрыгунья — так и слиняла? Вообще никто не пришёл?
— Да навроде того… Хотя — потом — я нашёл у двери корзинку с едой и небольшое ведёрко молока. Тоже хорошо! А насчёт всего прочего — я не в обиде: каждый сам к своей совести линейку прикладывает, тут уж — кто как умеет… Да и потом: не сахар дело… Вот у тебя, маэстро, с Мишей всё просто складывается; вы с ним — ну будто б! — со времён царя Гороха друг друга знаете! А я… Я ведь в тот вечер и в ту ночь и впрямь чуть не спятил! — Пётр помолчал немного, улыбнулся: — Вообще-то, за всё, что мне тогда хлебнулось и потом (за двадцать с лишним прошедших лет) — благодарен я судьбе, всем собою благодарен! Непонятно только: как могут жить другие — все прочие, кто не встретил на пути Мишу — так, как они живут. Сберёг меня ГОСПОДЬ от такой напасти!
— Сберёг… Ты молодец, Петруша, ты — сильный, только прозрачный и ломкий до невозможности.
— Ну уж…
— Давай, рассказывай дальше. Что дальше-то было?..
— Лежал он недвижный. Глаза закрыты. Весь прямой, замерший… Иной раз лезло в голову: уж не помер ли…? Дыхания совсем слышно не было.
Чем я мог помочь? Тряпку мочил — на лоб клал… Губы смачивал… Что ещё? Вот и всё…
Ближе к ночи (я тогда задремал малость) вдруг затрясло его. Побагровел весь.
Вскакиваю. Кидаюсь в угол за ковшиком с водой: оплесну, думаю, его — может, к пользе будет, может, полегчает… Разворачиваюсь с ковшиком, а он — взмыл!
Ты понимаешь, вроде бы и лежит, как лежал, и колотит — по-прежнему, только не на кровати лежит, а — над кроватью. В полуметре, а может и больше…
Ковшик-то я выронил. Прислонился к стенке (закачало меня несколько). На него смотрю…
Смотрел не долго. Старик захрипел и бухнулся на постель. А керосинка — погасла… Мгла полнейшая.
Я за спички ухватился, керосинку принялся запаливать по-скорому. Запалил… И опять меня закачало (только на этот раз — я по стенке вниз съехал, на корточки): на постели сидел мальчишка, лет семи-восьми, голый и ел яблоко.
Он ест-хрустит и на меня смотрит…, а будто б и не на меня — сквозь меня. Маэстро, ты будешь смеяться, но — прохватило: вот яблоко он сейчас доест — и за меня примется… А я не шелохнусь, и из бани-то кинуться не могу: оторопь насквозь взяла!
Не доел мальчишка яблоко; застыл. Яблоко на пол упало; покаталось покаталось, да как-то непонятно и сгинуло. Он встал, пошёл к ведру с водой, что на табурете стояло…Поднять ли он его пытался, ну а может — другое что… только — опрокинул ведро; по всему полу растеклась вода, а мальчишка заплакал.