Проснувшись утром, я ощутил себя сверкающей серебристой шкатулкой, в которой — на синем пушистом бархате — лежали три слова:
БЕСКОНЕЧНОЕ
СЧАСТЬЕ
В БЕСКОНЕЧНОСТИ
Я редко кому за десять прошедших с того сна лет говорил эти слова. Непонимание, как правило, подобно жёсткой острогрудой стене, о которую ты (часто — с разбега) разбиваешься в кровь. Такое не очень хочется повторять.
…Вы только представьте, что для меня было встретить человека, который не просто — принял ЭТО, но для которого ЭТО было — как и для меня — однозначно и безоглядно родным!
Почти сразу же выяснялось, что Миша знает обо мне столько, сколько я вряд ли сумел бы ему рассказать даже за неделю бурного общения.
…Он знал, как в пионерском лагере, где меня упорно и язвительно высмеивали за пристрастие писать стихи и разговаривать с деревьями, я, пытаясь подружиться со своими сотоварищами по отряду, устроил ночью в палате пляску игральных карт, зубных щёток и бумажных самолётиков (Это стоило мне сильнейшей головной боли, онемела спина). Ребята сами просили об этом представлении, но после него (хватало и воплей, и даже слёз… перепугались жутко!) со мной все перестали разговаривать, обходили, как зачумлённого, даже в лагерной столовой — за столиком на четверых — я сидел один.
…Миша знал и о мытарствах в психиатрической больнице, куда меня любезно, но настойчиво поместили по рекомендации Комитета Госбезопасности (предварительно исключив из школы и обвинив в антисоветской пропаганде). Там было трудно» тяжело. Там было учительно; я многое перемерял в себе: что-то — принял без остатка, что-то — выбросил навсегда. Но — главное! — прочно закрепил умение, невзирая ни на какие тягости и пакости, оставаться самим собой.
…Миша знал и о том, что около двух месяцев назад умер мой папа… Всё это время мне было безумно плохо, и он принимал, бережно, как равного товарища в нашей прикостровой ночёвке мою боль…
«Маэстро, — говорил мне букетик-Миша, — ты разбрасываешь свои ветви сразу повсюду… немудрено, что они так часто попадают под топоры и садовые ножницы! Почему ты забываешь о корнях? отдай свою силу им:..»
Закипела вода. Я достал из рюкзака жестяную коробочку и заварил чай.
«Маэстро, — говорил мне букетик-Миша, — ты собираешь тишину с поверхности листьев, с расширяющихся к середине луговых трав… Но почему — почему? — ты избегаешь озёр? Ты приблизься к ним… Как же можно без этого? Ты найди свою тропиночку к ним… найди…»
Чай настоялся. Мы прихлёбывали по очереди из котелка, сидя рядом, почти упираясь плечами. Нынешний вкус моего старого затхлого чая был совершенно иным, необычайным и находился в удивительном резонансе с тёмно-синим, затянутым тучами небом, с переливчато мерцающей прямизной пламени, с хрипким шёпотом птиц из недалёкой рощи…
«Маэстро, — говорил мне букетик-Миша, — ты пристально вглядываешься в звёзды и цветы, в ветер и камни… Ты пытаешься прильнуть к их сущности, угадать и приблизить к себе их сердцевину, узнать все вопросы и, все ответы, которые есть у них… Твоё хождение извилисто и смутно, ты одинок… Напрасно это, ну посуди сам! Зачем, зачем не спросишь у них? Они щедры — о! — нет скупости в соприкосновении! Они щедры, и лишь твоя гордыня помеха вашей встрече…»
Костёр горел уже второй час. Вначале я порывался поискать хвороста в окрестностях, но Миша удержал меня. Незачем, сказал он, без нужды топтать землю, гораздо проще — попросить у сухих кусочков древесных тел, которые уже соединились с огнём, побыть с нами подольше. Он отставил в сторону котелок, прижал руки к коленям, подался вперёд, вытянув шею… и — запел; не было у этой песни слов, не было сколько-нибудь явной мелодии, — только скользящие отблёскивающие осенней прозеленью звуковые чешуйки, понятные (и мне — тоже) в своей просьбе, очевидные в своей благодарности.
Костёр горел долго. Всю ночь.
— Миша, почему ты остановился возле меня?
— Просто… Просто так. Мне понравился твой свет.
— О чём ты?..
— О свете, о чём же ещё! Я шёл. Я смотрел по сторонам. Во мне было предчувствие хорошего, предчувствие доброй встречи. Я посмотрел налево — и ничего не увидел. Я посмотрел направо — и увидал лежащего на какой-то бетонной плите юношу, а из него и вокруг него — глубокая пронзительная синева с яркими фиолетовыми сполохами! Мне это очень понравилось, и я остановился посмотреть-полюбоваться. Потом — потянуло окликнуть тебя; уже окликая — понял: это — встреча.