Я не поддерживал применение удушающих газов против местного коренного населения, но после всего, что они сделали, не говоря уже об их коварстве и лицемерии, я с радостью атакую их этим оружием{122}.
Испания сохраняла нейтралитет на протяжении всей Первой мировой, и у неё не было ни опыта войны с использованием газового оружия, ни достаточного количества нужных боеприпасов. Поэтому испанские военные напрямую обратились к немецкому эксперту Гуго Штольценбергу, очень энергичному человеку, стиль которого напоминал Ле Корбюзье — он даже очки носил такие же. Вместе с Фрицем Габером, ставшим позднее нобелевским лауреатом по химии, он руководил первыми немецкими газовыми атаками сидящих в окопах бельгийских солдат и получил инвалидность, когда газовый баллон взорвался прямо у его лица. Как химику ему было нечего делать в Германии, ведь по Версальскому договору ему были запрещены любые дальнейшие разработки и производство химического оружия. Поэтому он с радостью пошёл навстречу Испании и позаботился о том, чтобы стране направили огромное количество газовых артиллерийских снарядов и авиационных бомб, вероятно, из секретных запасов, оставшихся со времён войны.
Сделка была выгодной для обеих сторон. Штольценбергу было позволено вернуться к своей главной страсти, а цена в 5000 долларов США за тонну газа оказалась гораздо ниже того, что испанские власти ожидали увидеть на открытом рынке{123}.
Со временем с помощью Штольценберга было организовано национальное производство ядовитого газа на предприятии «Фабрика насьональ де продуктос кимикос» в Ла-Мараньосе под Мадридом.
Широко применявшиеся тогда газообразный хлор и фосген интересовали фабрику меньше, чем горчичный газ, также известный как иприт; это название газ получил в честь бельгийского города Ипр, где он был впервые применён в военных целях. Горчичный газ образуется в результате реакции между дихлоридом серы — синтетически обработанной природной серой — и этиленом, экстрагированным из спирта, и представляет собой газ с едва заметным жёлто-коричневым цветом, пахнущий горчицей, чесноком или хреном. Симптомы отравления проявляются только через несколько часов в виде язв, напоминающих ожоги, и постепенно перерастают в глубокие, болезненные, зудящие и ноющие волдыри на поражённых участках кожи и в легких. Большие дозы смертельны, и даже умеренное воздействие приводит к длительной потере трудоспособности и необходимости постоянного медицинского наблюдения. В долгосрочной перспективе этот газ также может вызвать рак и генетические изменения.
Самолёты «Голиаф», сбрасывающие газовые бомбы, финансировались группой испанских провинций, названия которых были написаны на фюзеляже{124}. Будущий генерал ВВС Испании Идальго де Сиснерос был назначен командиром эскадрильи, а его самолёт был украшен изображением Давида с пращой. Он родился в семье испанских аристократов и начал карьеру лётчика ещё в 1914 году. На фотографиях 1920-х годов он запечатлён с элегантными усами, как у Чаплина, но в остальном он выглядел опасным, как бульдог.
В автобиографии он рассказывает о бомбах (в каждой по сотне килограммов горчичного газа), с которыми нужно было обращаться крайне осторожно. Случалось, что они трескались и приводили к серьёзным отравлениям среди наземного персонала. Они вообще были такими хрупкими, что когда лётчик взлетал с боеприпасами на борту, то уже не имел права садиться с ними. Бомбы надо было сбросить, и, согласно приказу, предпочтительными целями были деревни, базары, сельскохозяйственные угодья и реки{125}.
Эти миссии сильно щекотали нервы. Мятежники заполучили современное огнестрельное оружие из рук убитых испанских солдат, и Сиснерос признавался: «Как только терялись из виду наши боевые линии и до возвращения на позиции я испытывал страх»{126}. На многих вернувшихся самолётах были следы от пуль, некоторые были сбиты. Впрочем, бóльшая их часть разбилась сама по себе, часто из-за попадания песка в двигатель. В общей сложности треть экипажей вернулась в Испанию в гробах.
«Угрызения совести при мысли о жертвах меня не мучили», — вспоминает Сиснерос{127}. Конфликты между испанцами и арабами длились столетиями и почти стали частью обеих культур. В то же время долг и патриотизм глубоко укоренились в прочно устоявшейся мужской культуре авиабазы, где не было места нытью и проявлениям эмоций.