Кэссиди врывается в комнату, держа в одной руке коричневый бумажный пакет, а в другой — два прохладительных напитка в подстаканнике.
Ее глаза расширяются, как только она смотрит на меня.
— Что? Что случилось?
По моей щеке катится одинокая слеза.
— Он может проснуться. Е..его пальцы... они дернулись. И глаза...
Мой голос обрывается.
Кэссиди быстро ставит еду и бросается садиться на стул рядом со мной.
— Давай, Крум Кейк, — шепчет она.
— Это постепенный процесс, — говорит доктор Стивенс. — Медленный и стабильный.
Я киваю, вытирая следы от слез.
— Сколько обычно занимает этот процесс?
— Каждый пациент индивидуален, но мы вынем питательную трубку и посмотрим, как он будет себя чувствовать в течение следующих суток.
После его ухода я звоню Энни и все ей рассказываю. Мы договариваемся не говорить Джулиане, пока не узнаем, в каком состоянии Александр проснется.
Я пытаюсь сдержать волнение, но внутри все клокочет.
Это мучительное ожидание, возможно, наконец, закончилось.
Медсестры разрешают мне остаться на ночь.
Джером — большой поклонник хоккея, и когда убеждает всех на этаже сохранить это в секрете и позволить мне остаться, я говорю, что подарю бесплатные билеты в знак благодарности.
Энни позволяет Джулиане спать в доме у Макайлы, чтобы не пришлось объяснять, где я. Я чувствую себя виноватой, не возвращаясь домой, чтобы увидеть ее, но также не хочу отходить от Александра в случае, если он полностью проснется.
В этом месте невозможно спать, поэтому я то засыпаю, то просыпаюсь в неудобном кресле. Джером предлагает принести раскладушку, но я хочу быть как можно ближе к Александру. Я должна чувствовать, как он снова шевелится, даже если это самые незначительные движения.
Я смотрю на телефоне игру команды Алекса без звука, когда чувствую, как его рука сжимает мою.
Мой взгляд взлетает к его лицу, и я вижу темно-карие глаза.
Телефон выскальзывает из рук, падая на пол с глухим стуком. Я сдерживаю вскрик, слова застревают в горле.
— Алекс.
Он снова сжимает руку, медленно моргая, не отрывая от меня взгляда. Взгляда, который пронзает насквозь, пробуждая надежду.
В голове роятся тысячи слов, столько всего я хочу сказать, но из меня вырывается только:
— Пожалуйста, скажи, что у тебя нет амнезии, что помнишь, кто я. Иначе, клянусь Богом, я закричу так, что стены задрожат.
Уголок его рта дергается, и я замираю, затаив дыхание, ожидая, что он скажет хоть слово, но ничего не приходит. Молчание гудит в ушах, пугающее и невыносимое.
Я поднимаю его руку и прижимаю к своей щеке, а свою ладонь — к его лицу, к коже, к той, что так хорошо знаю.
— Я так по тебе скучала. Я так рада видеть, что твои глаза открыты и смотрят на меня.
Слеза катится по щеке, и его большой палец ловит ее, словно драгоценность. Он издает хриплый звук, но слов не произносит.
— Все в порядке, это слезы радости, — я поворачиваюсь и беру стакан воды, стоящий на столике у кровати. — Вот, наверное, ты очень хочешь пить.
Я подношу соломинку к его губам и смотрю, как он пытается сделать глоток.
— Вот так, любимый, — я наклоняюсь и целую его в щеку, осыпая лицо поцелуями. — Ты пробыл в коме семь дней. Но теперь поправишься, и все будет хорошо.
Все будет хорошо.
Его взгляд мечется по комнате, словно ищет что-то, что затерялось в лабиринте памяти.
— Джулиана сегодня ночует у подружки. Она приходила раньше, — я улыбаюсь, пытаясь найти в глазах отклик, признак того, что он помнит свою дочь.
— Ей сняли гипс. Она очень хочет показать тебе.
Его глаза наполняются слезами, и мое сердце сжимается от этого зрелища.
— Спокойно, любимый. Мы все в порядке. Ты просто нас напугал, но все хорошо. Я ухаживала за Джулианой, как и Энни. Я даже водила Элли на ее ежедневные прогулки. Эта собака так много какает, просто невероятно. А еще, кажется, МакКинли научил Джулиану слову «блять», но я заставила ее поклясться, что она не повторит его до тридцати лет.
В его груди раздается хриплый звук, словно он пытается засмеяться, но затем начинает кашлять.
— Хорошо, хорошо. Хватит шуток, — я даю ему сделать еще один глоток воды. — Боже, Алекс, я так чертовски рада, что ты проснулся.
Он сжимает мою руку, притягивая к себе, словно боясь, что я исчезну.
— Что случилось? Что тебе нужно? Еще воды?
Он тянет меня к себе, так что я оказываюсь в неудобном положении, полулежа на кровати, над ним.
— Ты хочешь, чтобы я легла с тобой? — спрашиваю я, вглядываясь в его глаза, чтобы понять, что он хочет.
Он кивает, едва заметным движением, и мое сердце замирает от счастья.
Я скидываю туфли и залезаю на кровать, аккуратно обходя трубки, подключенные к руке. Я прижимаюсь головой к его груди, а он обнимает меня свободной рукой.
Алекс проснулся.
Он держит меня в своих объятиях.
Волна облегчения захлестывает меня, и слезы сами собой текут из глаз. Я прячу лицо в его шею, чтобы он не видел. Последнее, что я хочу сейчас сделать, — это расстроить его еще больше.
— Я очень надеюсь, что ты помнишь меня, — шепчу я, сдерживая всхлип. — Иначе придется хорошенько выпороть тебя за то, что позволил какой-то женщине забраться в твою постель.
Его плечи сотрясаются от тихого смеха.
Глава 37
Александр
Ария — первое, что я вижу, открыв глаза.
Это вполне логично, потому что она была последней, чье лицо промелькнуло в сознании как раз перед тем, как я шлепнулся головой об лед.
Когда я проснулся, потребовалось некоторое время, чтобы понять, где я и что произошло, но мозг постепенно все сложил. Поначалу я не мог говорить, что было так досадно, потому что больше всего на свете я хотел сказать Арии, как сильно ее люблю.
Как мне жаль, что заставил ее волноваться.
Как ужасно я себя чувствую за то, что взвалил все на ее плечи.
Я был без сознания неделю. Я пропустил целую неделю. Мне тошно от мысли, что я так напугал свою дочь. Ария говорит, что она держалась молодцом, но я ненавижу, что заставил ее пережить такое.
— Папочка! — голос Джулианы прорезает тишину, когда она вбегает в больничную палату. — Папочка, ты проснулся!
Ария поднимает ее на кровать, шепча напоминание о том, чтобы быть нежной, и вот малышка у меня на руках. Слезы наворачиваются на глаза, когда я обнимаю ее маленькое тельце, чувствуя тошноту при мысли о том, что она, должно быть, пережила, пока я был в коме.
— Папочка, ты долго-долго спал. Теперь твой мозг совсем починился?
— Думаю, да, — я притрагиваюсь к пластырю на голове. — Думаю, это магия Олафа помогла.
Она хихикает.
— Нет, не она. Это были врачи и медсестры.
Боже, звук ее смеха успокаивает ноющее сердце.
— Я слышал, ты была самой лучшей девочкой для Энни и Арии на этой неделе.
— Я была лучшей из лучших, — она отстраняется, чтобы посмотреть на меня, и замолкает. — Почему ты плачешь, папочка? Я тебя обидела?
— Нет, детка. Совсем нет. Я просто так счастлив тебя видеть.
— Ты скучал по мне, пока спал?
Я киваю.
— Да.
— Я тоже скучала по тебе. Ты слышал, как я с тобой разговаривала?
— Я слышал твой голос, но не понимал, что ты говоришь.
Она поджимает губы, пытаясь понять мои слова.
— Я сняла гипс. Смотри! А еще нарисовала картинку, пока ты спал, — она указывает на бумагу, прикрепленную к стене над кроватью, но я не могу повернуться, чтобы посмотреть на нее.
Ария тянется и снимает ее со стены, с легкой улыбкой на губах протягивая мне.