Но одно дело быть знатоком Канта и совершенно другое — слепо следовать ему. Поэтому особого подхода требует выявление «кантианского элемента» в теории языка В. фон Гумбольдта [27]; даже внешняя аналогия, существующая между ними, указывает скорее на согласие Гумбольдта с духом Канта, нежели на его «зависимость от буквы Кантова учения» ****. Это, в первую очередь, перенесение центра тяжести от внешних явлений к глубинам человеческого существа. Во-вторых, это преодоление „наивного реализма", которое Кант осуществил в теории познания, а Гумбольдт — в теории языка: исходным для обоих был не предмет в его эмпирической данности, а выявление тех конститутивных условий, и путей, через которые происходит превращение предметов и явлений в объекты сознания.
Большинство сторонников тезиса о кантианстве Гумбольдта либо ищут сходство с Кантом в этических, эстетических и историко-философских воззрениях Гумбольдта, или видят прямой параллелизм между ними в терминологии и отдельных высказываниях. Р. Гайм, например, утверждает, что учение Канта о трансцендентальной схеме находит свое непосредственное отражение в работах Гумбольдта: подобно тому, как существует «схематичность мысли для того, чтобы сделать возможным суждение», то есть подведение восприятий под категории мысли, «точно так же существует и схематичность языка; более того, сам язык и первый его элемент— слово — образуются только благодаря ей» [28].
X. Штейнталь, издатель и комментатор сочинений В. фон Гумбольдта по философии языка, хотя и посвящает особую главу вопросу отношения Гумбольдта к Канту, однако разбирает лишь проблемы общетеоретического характера. Но проблема языка в связи с кантовской философией требует куда более глубокого подхода [29].
Иную позицию занял Э. Кассирер, издатель и известный интерпретатор трудов Им. Канта. Он привлек философскую концепцию В. фон Гумбольдта для решения задач, стоящих перед самой критической философией. Основная мысль, изложенная в специальном исследовании Э. Кассирера „Кантианские элементы в философии языка В. фон Гумбольдта" ***, заключается в следующем: в философской системе Канта, которая делится на три части — на критику теоретического разума, на критику практического разума и на критику способности суждения, выделяются две основные сферы знания: понятие природы конституируется посредством математики, физики… а понятие истории и наук о духе — посредством этики. Так же как понятие теоретического знания у Канта не только основывается на математике, но и полностью сводится к этой последней (по известному изречению Канта, каждая дисциплина научна настолько, насколько она содержит математику), так и, с другой стороны, понятие истории сводится к принципам его этики.
Однако,* обозрев науки в их фактическом строении и систематическом обосновании, Кассирер замечает „пробел" в общей ориентации критической философии, созданной Кантом. Есть такая сфера духа, определение которой невозможно осуществить ни по законам природы, аналогично математическому понятию необходимости, ни практически и телеологически — по образцу понятий этических ценностей и норм. Это сфера «первоначальной духовной энергии», в которой антитеза природы и свободы, хотя и преодолевается аналогичным искусству образом (устанавливая новые соотношения между ними), однако она не сводится к искусству (не описывается лишь в эстетических терминах), а основывается исключительно на собственных и самостоятельных принципах. Следуя явлениям этой сферы, мы, с одной стороны, как бы ощущаем себя прикованными к цепи эмпирических причин и следствий; тем не менее, с другой стороны, из них образуется нечто такое, в чем универсальность и свобода духа впервые полностью воплощаются и подтверждаются. Отсюда становится очевидным, почему вышеуказанного основного противопоставления, на котором зиждется вся кантовская система, по мнению Кассирера, недостаточно для того, чтобы определить и выделить и эту новую сферу — сферу языка в своей духовной самобытности. Если исходить из математического понятия природной каузальности и из идей долженствования и свободы как двух центров критического учения, то язык предстанет перед нами как периферийное явление, что со всей наглядностью выступает во внешней архитектонике членения кантовского учения. Система Канта состоит из логики, этики и эстетики, однако проблема и тема философии языка не стали составной частью этой системы. В этом именно и состоит тот „недостаток", который не ускользнул от внимания первых критиков Канта. И все„метакритики" (Гамана — Гердера), направленные против „Критики чистого разума", были нацелены на это, так как понимание языка как посредника открывает совершенно новую перспективу перед науками о культуре: «Язык — органон, живой инструмент как разума, так и критики разума». После выхода в свет „Критики" Канта Гердер с сожалением отметил тот факт, что в этой работе Кант почти полностью обошел молчанием проблему человеческого языка. Как же возможна — спрашивал он — критика человеческого разума без критики человеческого языка? Это был единственный принципиально спорный вопрос для Гердера, и он стал пламенным противником Канта. Были и другие мотивы [30].