ё и о через повторную дифтонгизацию усиливают до aiи an. Если после ё и ai, б и аи, возникших благодаря гуне и вриддхи, следует гласный, то эти дифтонги распадаются на ау и ay, awи aw. Так возникает сдвоенный ряд из пяти вариантов звука, которые, однако, благодаря своей четкой закономерности и постоянной повторяемости в речи всегда отсылают нас к одному и тому же исходному звуку. Язык приобретает таким путем многообразие гармонических звукосочетаний без малейшего ущерба для понимания. В гуне и вриддхи всякий раз один звук заступает на место другого. Нельзя, однако, из-за этого рассматривать гуну и вриддхи как простую перегласовку, обычную вообще для многих языков. Важное различие заключается в том, что при перегласовке основание для замены гласного всегда более или менее посторонне исконному звуку изменяемого слога и должно быть отыскиваемо то в стремлении к грамматическому разграничению, то в законе ассимиляции, то еще в чем-нибудь, так что новый звук может быть разным смотря по обстоятельствам, тогда как при гуне и вриддхи он всегда единообразно развертывается из исконного звука самого изменяемого слога, принадлежа только этому последнему. Если, соответственно, взять для сравнения wedmiс гласным в ступени гуна и tenimaс тем же гласным, возникшим, согласно объяснению Боппа, в результате ассимиляции, то источником ё, заменившего собою исконный звук, в первой словоформе оказывается iзамененного слога, во второй — iпоследующего слога.
Гуна и вриддхи — усиления основного звука, причем наподобие сравнительной и превосходной степени они в одинаковой количественной мере усиливают не только простой гласный, но и тот, что уже раз был усилен. Усиление воспринимается на слух как явственное расширение произносимого звука; то же самое с поразительной четкостью проявляется и в значении — например, в образовании причастия страдательного залога будущего времени на — уа. В самом деле, простое понятие требует там лишь гуны, а усиленное и связанное с необходимостью — вриддхи: stawya'достохвальный', sta- wya'необходимо заслуживающий всемерной похвалы'. Однако значением усиления особенная природа этих звуковых переходов еще не исчерпывается. Здесь надо, правда, исключить ступень вриддхи от а, которая, впрочем, входит в этот класс лишь условно, на основании своего грамматического применения, а не по своему звучанию. У всех остальных гласных и дифтонгов характерная черта этих усилений заключается в том, что в ходе их совершается как бы градация (Umbeugung) звука посредством соединения неоднородных гласных или дифтонгов. Действительно, в основе всякой ступени гуна и вриддхи лежит сочетание а с прочими гласными или дифтонгами — все равно, будем ли мы считать, что в гуне краткий, а во вриддхи долгий а выступает перед простым гласным или что а, всегда краткий, выступает в гуне перед простым гласным, а во вриддхи — перед гласным, уже прошедшим ступень гуны 1. Простое удвоение звука при слиянии одинаковых гласных, за исключением одного а, даже индийскими грамматиками, насколько мне известно, не причислялось к вриддхи. А поскольку в гуне и вриддхи всегда возникает звук, хотя и совсем иначе воздействующий на ухо, но имеющий свое основание исключительно в исконном гласном слога, то звуки на ступенях гуна и вриддхи каким-то невыразимым в словах, однако явственно ощутимым образом рождаются из недр самого слога. Так что если бы гуна, столь часто изменяющая корневой слог в глаголе, была той или иной характеристикой определенных грамматических форм, то эти последние даже по их чувственному проявлению можно было бы называть буквально внутренними разветвлениями корня, притом в более полноденном смысле, чем в семитических языках, где происходит просто символическая мена гласных [53]. Но ничего подобного как раз нет, потому что гуна — просто одно из побочных образований, которые в санскрите по определенным законам придаются глагольным формам, помимо их собственных характеристик. Это по своей природе чисто фонетическое явление, которое, насколько мы в силах разглядеть его причины, можно объяснить тоже исходя исключительно из фонетических обстоятельств; взятое само по себе, оно и не значимо, и не символично. Единственный случай, для которого здесь придется сделать исключение, — гунирование удвоительной гласной в интенсиве глагола. Впечатление усиленности, которое язык непривычным для него образом стремится вложить в эти формы, оказывается здесь тем более ярким, что обычно долгий гласный в удвоении, наоборот, сокращается и, кроме того, гуна здесь сосуществует с долгим гласным корня, чего больше нигде нельзя наблюдать.