Продолжая осмотр, они обнаружили проход, ведущий в глубь подвала. Тяжелая железная дверь была сломана, на разбитом косяке болтался замок.
Они шагнули внутрь, озираясь с опаской и любопытством. Солидность двери внушала опасения. Но за дверью оказалось прекрасно оборудованное убежище. В углу стояли две кровати, над ними — небольшая книжная полка, в центре — стол и несколько кресел. Вдоль стен тянулись полки, заставленные консервами, банками и бутылками. Хозяева подвала ничего не забыли: в убежище были даже радиоприемник, большой бак с водой и примус.
Дальнейшие воспоминания вспыхивали в мозгу больного беспорядочными обрывками.
Снаружи не доносилось никаких признаков жизни, и узники пришли к заключению, что бомба полностью разрушила здание, а их сочли погибшими. Они понемногу успокоились. Американец пришел в себя и угрюмо вышагивал из угла в угол. Шель обследовал вентиляционную систему: свежий воздух поступал в подземелье по железной трубе в потолке. Для троих узников в мире, ограниченном толстыми стенами подвала, наступило своеобразное равновесие. Шла война, были бомбежки, гибли люди, и о них все забыли. Убедившись, что радиоприемник питается от аккумулятора, они с интересом слушали сводки военных действий, спали, коротали время в долгих беседах.
Траубе прекрасно помнил худого неунывающего Шеля. Поляк рассказывал о жизни в оккупированной Варшаве, о своих невзгодах и приключениях. Немцы схватили его при передаче боеприпасов защитникам гетто. Он прошел все круги гестаповского ада, пока в один прекрасный день не очутился, избитый и измученный, в товарном вагоне идущего на запад эшелона. Год, проведенный в концлагере Вольфсбрук, не сломил Шеля. Стойко перенося боль, голод и страдания, молодой поляк верил в свою счастливую звезду, верил, что военному кошмару скоро придет конец.
Пол Авел Джонсон принадлежал к совершенно иной категории людей. Этот худой, крутолобый, с длинным носом и подвижным ртом верзила был по натуре мрачным скептиком. Он участвовал в войне в качестве штурмана эскадрильи бомбардировщиков. В районе Ганновера он выпрыгнул из горящей «дакоты», раздобыл каким-то образом гражданскую одежду и начал одиночный марш на запад, пытаясь пробраться во Францию, однако был задержан патрулем немецкой жандармерии и попал в лагерь Вольфсбрук.
Молчаливому штурману повезло. В январе 1945 года, через месяц после ареста, комендант лагеря решил воспользоваться помощью американца в изучении английского языка. А поскольку эти занятия должны были храниться в глубокой тайне, Джонсона направили на работу в стоявший особняком барак доктора Шурике. По вечерам пленного под конвоем приводили в кабинет коменданта, а на ночь запирали в камере-одиночке.
На вопросы Шеля и Траубе Джонсон отвечал неохотно. Впрочем, разговаривать с ним было трудно. Он плохо знал немецкий язык, а английская речь Траубе тоже оставляла желать лучшего. Вечерами Джонсон с волнением слушал последние известия из Лондона. Это были единственные минуты, когда его угрюмое лицо озарялось подобием улыбки. «Thеу'rе coming», [7] — сообщал он товарищам. И в ответ на их вопросительные взгляды пояснял: «Идти, English and Russian, идти Берлин, see?»
В сводках сообщалось о приближении советских войск к германской столице. Западный фронт тоже проходил недалеко. Шель по нескольку раз на день влезал на стул и, приложив ухо к отверстию в вентиляционной трубе, пытался уловить звуки сражения. На девятый день к вечеру он несколько минут прислушивался, затем замахал руками и спрыгнул на землю.
— Стреляют! Ты слышишь, Траубе? Палят на всю катушку!
Джонсон, догадавшись по жестам, о чем речь, влез на стол и тоже приложил ухо к трубе.
— Jes! — подтвердил он возбужденно. — They're fighting! [8]
Еле уловимый шорох у входных дверей оборвал нить воспоминаний. Больным снова овладел страх. Он пытался вызвать в памяти картины прошлого. «Виллис», американец с жевательной резинкой во рту… развалины… горячее какао…
Нет! Неправда! Кругом была только ночь, полная ужаса и одиночества.
Где-то скрипнула лестница. Траубе пытался уговорить себя, что это просто игра воображения, но его охватил панический ужас. Он испуганно вслушивался в тревожную тишину. На мгновение промелькнула мысль о спасении. Ему захотелось вскочить, бежать из этой темной комнаты, из этого ужасного дома, бежать куда глаза глядят, лишь бы подальше, лишь бы спастись. Но он был прикован к постели.
Траубе лежал, словно в дурмане, тяжело, со свистом дыша и судорожно сжимая челюсти, чтобы не щелкать зубами. Бегство было бы бессмысленным, он это знал.
На лестничной клетке у самой его двери скрипнула сухая доска. Траубе хотел подняться, но сил не хватало. Он с горечью подумал о своем предательском теле, которое отказывается повиноваться именно тогда, когда требуется величайшее напряжение всех физических сил. Дрогнула дверная ручка. Смертельный ужас исказил лицо больного. Он приподнялся на локтях. Сердце бешено колотилось. Из груди вырвался стон, похожий на рыдание.
Траубе знал, что должен умереть…
* * *
Шель прикурил, погасил спичку и, затянувшись, продолжал свой рассказ:
— Работа осложнялась отсутствием нужного инструмента. Нам никак не удавалось очистить лестницу от щебня. Только уберем, как сверху, словно из огромной воронки, снова летит битый кирпич и штукатурка. Да и треснувший потолок мог обрушиться в любую минуту.
Шель усталым движением протер глаза.
— Словом, мы работали как сумасшедшие, чтобы поскорее выйти оттуда. Подвал казался нам — да и был на самом деле — могилой, из которой нужно выбраться во что бы то ни стало. После тридцати шести часов бешеной работы я почувствовал движение свежего воздуха. Дальше было уже просто. Когда мы прорыли достаточно большое отверстие, я осторожно выполз наружу. Увидел огромную площадь, сплошь покрытую развалинами, остовы разрушенных зданий, разоренный парк, сломанные и обгоревшие деревья. Там, где раньше была улица, люди в запыленной одежде набрасывали канаты на острые выступы стен и тянули до тех пор, пока стена не рушилась, поднимая столбы пыли. Неподалеку стоял зеленый «виллис», рядом с ним двое черных как смоль американских солдат любезничали с рослой, грудастой немкой. Мы все вылезли, Джонсон подбежал к солдатам и крикнул по-английски: «Не стреляйте, мы узники концлагеря!» Помолчав, Шель продолжал:
— Нам предоставили квартиру, обеспечили одеждой и продовольствием. Джонсона сразу же объявили героем и чествовали по любому поводу. Потом он, кажется, получил какую-то медаль и повышение. Вскоре он начал работать в комиссии по денацификации и поселился в отдельной квартире. Насколько мне известно, он остался жить в Германии.
Шель замолчал. Сквозь закрытые ставни доносился шум автомобилей, лязг трамваев. Главный редактор газеты «Вроцлавская трибуна» взглянул на него испытующе. Он знал его много лет и ценил как добросовестного, инициативного работника. Они вместе начинали в этой газете. Теперь он возглавлял там зарубежный отдел. Их разговор в тот вечер был связан с предстоящей поездкой Шеля в ФРГ.
Слушая рассказ Шеля, главный не мог отделаться от впечатления, что он рассказывает не все и что за его воспоминаниями кроются другие, значительно более важные дела.
— А Траубе? Что стало с ним?
— Траубе остался тем же меланхоликом и неудачником, каким он, в сущности, был всегда. Он шел по жизни, отягощенный грузом всевозможных комплексов, у него была неизлечимая мировая скорбь и какая-то обида на весь свет. Комплексы появились еще в раннем детстве. Траубе нам рассказывал о себе. Он из бедной семьи, отец у него был еврей, лавочник. Мать — сварливая и вечно всем недовольная немка.
Шель потушил сигарету.
— Отец Леона умер в 1938 году. Когда началась война, мальчику пришлось бросить учебу. В 1940 году его арестовали из-за какого-то пустяка. Мать, чтобы спасти собственную шкуру, стала ревностной нацисткой и отказалась от своего «нечистого» ребенка. Рассказывая о ней, Траубе говорил: не «мать», а «женщина, родившая меня». Из концлагеря он вынес тоже не столько физические, сколько психические травмы. Помолчав, Шель добавил: