Лютце выглядел бодрее. Сероватая бледность сменилась легким румянцем. На вошедшего он поглядел с нескрываемым любопытством.
— А я думал, вы забыли, — сказал он.
— О чем? — Шель присел на табурет около кровати.
— О водке.
— Я не забыл, но не принес. Мне бы не хотелось нарушать больничные правила.
— Так чего же ради вы пришли?
— Неужели трудно догадаться?
— Трудно!
— Лютце! Перестаньте прикидываться. Я хочу выяснить известные вам факты. А чтобы рассеять ваши опасения, я вам сначала расскажу о последних событиях.
Лютце пожал плечами. Поправив подушку, он устроился поудобнее и с недоверчивой усмешкой смотрел на журналиста.
— Предположим, что чемодан, который вы отнесли на вокзал, получен вами от Леона. Опасаясь, что кто-нибудь заставит вас признаться, где он находится, вы послали квитанцию по почте. Несмотря на некоторые трудности, мы чемодан получили. Находившиеся там бумаги касались опытов, которые доктор Шурике проводил на заключенных лагеря Вольфсбрук. Сравнивая написанные от руки заметки на этих бумагах с почерком доктора Менке, мы убедились, что Менке и Шурике — одно и то же лицо. В результате непредвиденных обстоятельств бумаги были уничтожены. Несмотря на это, рука правосудия настигла доктора. К сожалению…
— Что — к сожалению?.. — крикнул Лютце, приподымаясь на локтях.
— Доктор Менке погиб при попытке к бегству.
— Он умер?
— Умер. Делом занялся комиссар Визнер. Сегодня в Гроссвизен приедут представители из Бонна. Этого хватит, чтобы развязать вам язык?
— А что вы, собственно, от меня хотите? Менке черти унесли, они и так его заждались. Чего ж тут еще объяснять?
— Смерть Леона.
— Ему уже ничего не поможет.
— Когда вы видели его последний раз?
Лютце уставился на свисающую с потолка лампу и не отвечал.
— Слушайте! — нетерпеливо воскликнул журналист. — Я, иностранец, пытаясь разобраться в этих странных событиях, впутываюсь в бог знает какие передряги, а вы, его друг…
— Ладно, ладно! — перебил больной. — Хватит философствовать. Лютце не такой дурак, как думают. Если я не хочу говорить, значит, так надо. Вы приехали и уедете, а я останусь.
— Герр Лютце, — возобновил свои попытки Шель, — давайте договоримся: вы ответите на мой вопрос или — еще лучше — расскажете все, что вам известно, а потом мы решим, как будем поступать дальше, если вообще ваши новости можно использовать.
Глаза больного снова обратились к потолку, лицо утратило насмешливое выражение. Видимо, он раздумывал над полученным предложением. Шелю хотелось закурить, но он сдержался, не зная, разрешается ли это здесь.
— Я видел Леона за несколько часов до смерти, — произнес Лютце, не поворачивая головы. — В тот вечер он принес мне чемодан и сказал: «Лютце, ты единственный человек в Гроссвизене, которому я могу доверять. Эти бумаги я недавно вытащил из подвала разрушенного дама. Здесь доказательства преступлений, совершенных в Вольфсбруке». Я не очень-то понимал, о чем идет речь. Леон часто на что-то намекал, но никогда ничего не объяснял толком.
— Что же было дальше?
— Именно в тот раз он сказал: «Эти бумаги — динамит, Лютце. Они обвиняют человека, который умертвил десятки здоровых людей, а сам, как я подозреваю, еще жив. Мне кажется, я даже знаю, где он находится». Тогда я спросил, почему он не обращается в полицию, ведь они должны заниматься подобного рода делами. Леон ответил: «Помнишь, Лютце, гестапо в Гроссвизене? Их там было человек двадцать, может немного меньше или больше. Это была тайная полиция, но их все знали, всем было известно, как их зовут и где они живут. Те времена прошли. Сегодня гестапо уже нет, зато есть нечто, о чем известно очень немногим, — существует тайная организация, настолько засекреченная, что даже отдельные ее члены не знают остальных. Однако ничего больше я тебе не скажу, — говорил Леон. — Чем меньше ты будешь знать, тем лучше для тебя. Через несколько дней из Польши сюда приедет Ян Шель. Запомни это имя. Ян Шель, журналист. Чемодан ты отдашь ему, только ему, или человеку, который докажет, что приехал от его имени». Я спросил, почему бы ему не сделать этого самому. Он сказал: «Я наделал много всяких глупостей, и мне придется за них расплатиться». Я подумал, что он запутался в какой-нибудь дурацкой истории и его должны посадить, и ни о чем больше не спрашивал.— Лютце немного помолчал, потом тихо добавил: — В ту же ночь он умер.
— Припомните, пожалуйста, поподробнее, что Леон говорил о…
У входа раздались быстрые шаги, и кто-то спросил, повысив голос:
— Сестра! Почему вы впускаете в палату посетителей в такое время?
Шель обернулся. К постели приближался пожилой лысоватый человек в белом халате.
— Позвонил швейцар из проходной, — робко ответила медсестра, — и сказал, что этот господин в Гроссвизене проездом и хочет попрощаться с пациентом. Я думала, что в порядке исключения… — оправдывалась она, беспомощно разводя руками.
— Мы не можем допускать никаких исключений, понятно? Это неслыханно! — Доктор принялся сердито жестикулировать. — Если персонал будет поступать, как ему заблагорассудится, не к чему устанавливать время посещения и содержать швейцара. Мы должны обеспечить пациентам условия для отдыха, — кипятился он. Потом обратился к Шелю: — Прошу вас немедленно покинуть палату и прийти в назначенное для посещений время. А с вами, — погрозил он пальцем растерянной сестре, — мы еще поговорим. Я напишу рапорт.
— Вот вам ответ на ваш вопрос, — вполголоса буркнул Лютце.
Шель поднялся.
— Прошу прощения за нарушение правил, — спокойно сказал он. — Пожалуйста, не сердитесь, я все равно собирался уходить. До свидания, господин Лютце. Очень вам за все благодарен. — Шель поклонился сестре и вышел из палаты, провожаемый любопытными взглядами больных.
После больницы Шель часа два бесцельно бродил по улицам города. Он был погружен в свои мысли и совершенно не обращал внимания на то, что творилось вокруг. Только мерный топот солдатских сапог и громкая песня заставили его очнуться.
По мостовой шагала длинная колонна Бундесвера. Шель непроизвольно отступил от края тротуара и остановился, как зачарованный глядя на нее: стальные шлемы, серо-зеленые мундиры, винтовки; китель капитана украшали знаки отличий…
— Auf dich Lili Marl-e-en [28] — надрывали глотку солдаты.
— Ein! Zwei! Drei! Vier! [29] — командовал сержант.
Когда журналист пришел в себя, он с любопытством посмотрел на прохожих. Никто не обращал на маршировавших солдат ни малейшего внимания. Топот стих. «Военщина, черт побери!» — мысленно выругался Шель. «Возвращение к старым традициям», — писал Леон.
Воспоминание о покойном друге вернуло журналиста к мыслям о делах, волновавших его последние несколько дней. Он все больше убеждался в том, что на необъяснимые до сих пор загадки есть только один правильный ответ. Из бесчисленного множества наблюдений, фактов и домыслов вырисовывался единственный вариант, вытесняя все остальные. По временам Шель даже начинал жалеть, что впутался в эту темную историю…
Внимание поляка привлекла сверкающая стеклом и металлом витрина радиомагазина. На темном бархате красовались приемники марки «Филлипс» величиной с папиросную коробку, а в глубине стоял огромный комбайн красного дерева, состоявший из приемника, проигрывателя и телевизора. «Kaufe immer das Beste — nur opta Lцwe [30] , — призывала реклама. В левой части витрины разместился магнитофон, над которым висел перечень условий продажи в рассрочку. Шель мысленно вернулся к утреннему допросу и странному способу протоколировать показания. А может быть, они правильно делают, что не показывают микрофон? В обычной, не стенографируемой беседе человек не задумывается над способом выражений; если же он знает, что его слова записываются, то начинает говорить не так свободно, старается избегать щекотливых деталей, тщательно продумывает все обороты речи. Шель внимательно разглядывал магнитофон. Приобрести такой магнитофон было его заветной мечтой — он видел такие в Варшаве и Вроцлаве… Прочитав цену на ярлычке, Шель вздохнул: 650 марок. Целое состояние!