Юрьич покраснел глазами и раздельно повторил:
— Черёмуха. Это. Растение.
— Га-а-аз, — согласно кивнул таможенник.
Два часа этот диалог ходил по кругу. И, как вы понимаете, килограмм сушёной черёмухи остался где-то в недрах еврейской таможни.
Потому что еврейские евреи не должны есть пирожков с ядовитым газом для разгона демонстраций.
Не то что эти безумные русские…
…
На этот раз я так ржала, что всё-таки разбудила папу. Он проснулся и познакомился с соседом. А милая бортпроводница с профессиональной приветливостью предложила нам обед. В настоящей посуде, между прочим, а не в пластиковых лоточках. И с настоящими приборами. Хотя самостоятельно я бы за это платить не стала, ну нафиг, один раз я спокойно и пластиковой вилкой из пластиковой миски перекусить могу. А спать мне пофиг в каком кресле, я маленькая.
После обеда они травили байки уже наперегонки, так что долетели мы весело.
С самолёта Гришевича встречал автомобиль, и он любезно подвёз нас до Третьяковки. Расстались мы дружески, они с отцом даже вроде телефонами обменялись. Господи, надо же, мир тесен! А уж Иркутск-то вообще большая деревня.
Москва снова неприятно меня поразила. В предыдущий прилёт я, видать, в какой-то прострации была, вообще не помню как мы по столице ездили. А сейчас прям резануло.
Грязь. Зимняя эта кися-мися под ногами. Неустроенность. Какая-то квинтэссенция чернушности. Типа как вот в этих фильмах, массово снимавшихся у нас в те годы. Из всех я более-менее смогла посмотреть «Окно в Париж» и «Всё будет хорошо», второй как-то ещё с потугой на оптимистичность, но беспросветность и убогость всё равно с экрана так и хлещет.
О! «Брат» же ещё, если о кино говорить. Но он по времени чуть позже, года через полтора будет снят, хотя изменится пока мало что.
Москва тех лет — взъерошенная и неряшливая. Почему-то даже у нас в Иркутске такого не было. Чтоб настолько грязно, прям фу.
ПРО ПРЕКРАСНОЕ
Зато Третьяковка была замечательна. Мы ж как-то внезапно на два часа раньше приехали, вот и время появилось по залам погулять. А то я по музеям с детства всё с мамой да с мамой. Вот и с папой довелось. А Ива́нов прекрасен. И Айвазовский, живое же море! Брюлловская «Всадница» мне почему-то не очень нравится, глянцевая она какая-то. Зато Саврасов!
Про Саврасова надо сказать отдельно. Я не знаю, есть сейчас в темах сочинения по русскому описание известнейшей картины Саврасова или нет, а в моём советском детстве она была обязательно у всех. И я прямо изнывала от отчаяния. Ну, что можно написать про эту картину? Унылая, серая, грачи какие-то… Для Иркутского ребёнка вообще далёкая тема. Ни грачей у нас не водится, ни полей я, не имея дачи или родственников в деревне, толком не видела. Про перелётных птиц, конечно слышала, но грачи, поле и весна в единую значимую картинку не складывались. То ли дело Куинджи, с его выразительными контрастами и прям светящимися лунами!
Так вот, когда я в первый раз увидела их живьём, пережитые ощущения меня поразили. До глубины души, да.
Начать с того, что Куинджи вообще не зашёл. Не мой живописец и всё. Как будто фотки в модных журналах смотришь. Зато Саврасов… Первый раз авторскую реплику «Грачей» я увидела в «Русском музее» Питера. Помню, ещё день ВДВ был, и в залах было полно парней в голубых беретах и с жёнами, такая милота. Культурная столица, как-никак!
Так вот. «Грачи» висели в отдельном крошечном, чуть не два на три метра, закутке. Там целая галерейка таких выгородок была. А мы шли с группой девчонок-искусствоведов, приехавших из Иркутска на практику — напитаться живым искусством. Не как китайцы, конечно, шли — не стройной колонной — ползли рассыпанным стадечком.
Я только что пережила разочарование от Куинджи, а впереди кто-то сказал:
— А-а, «Грачи прилетели»!
Я даже шаг ускорила. Думаю: гляну быстренько, чтоб закрыть этот пунктик, и дальше. Зашла — и потерялась. Это был второй в моей жизни случай полного провала в картину. Я не знаю, отчего это случается. Душа резонирует с отпечатком душевного порыва художника?
Зал исчез. А картина надвинулась и ожила. Она пахла мартом, тающим снегом и мокрым деревом. И немного берёзовыми почками. И слышны были какие-то далёкие звуки деревни и хлопанье крыльев этих самых грачей. По ногам потянуло прохладным сырым воздухом и такое было ощущение, что переступишь — и почувствуешь чавкающую грязь. А я замерла и боялась пошевелиться, от того, что всё это сейчас исчезнет.
А потом кто-то из ушедшей группы вернулся и подёргал меня за руку — и волшебство растаяло. Такое пронзительное сожаление меня накрыло, вы не представляете! Но до сих пор, если я вижу полотна Саврасова живьём, я чувствую отголосок этого умопомрачительного погружения.