– Так почему ты вернулась? – спрашивает Гейб.
Делаю глоток лимонада и отмахиваюсь от зависшего над коленом комара.
– Закончила школу, – отвечаю я, передернув плечами. – После выпуска мне было некуда деваться. Я, наверное, могла бы сбежать, но…
– Не можешь прятаться, – заканчивает Гейб, ссылаясь на вчерашний разговор на заправке. Мы с минуту сидим в уютном молчании – странно вот так находиться рядом с ним. До произошедшего из всех Доннелли я была наименее близка к Гейбу. Не ему я рассказывала свои секреты: все изменилось, когда наши отношения с Патриком полетели к чертям. Я никогда не делилась с ним всем, что меня беспокоило. Наверное, логично, что теперь он единственный, кто будет со мной общаться.
Мы едим хот-доги, и Гейб рассказывает про школу в Индиане, где изучает биологию, как он проводит время этим летом и что работает в пиццерии, чтобы помочь маме.
– Как она? – спрашиваю я, вспоминая толстый серый хвостик и легкую улыбку Конни. После смерти Чака она не ушла в себя, а пошла вперед, вскинув голову. Когда мне было четырнадцать, у папы Гейба, Патрика и Джулии случился сердечный приступ прямо за столом, посреди спора Гейба и Патрика по поводу того, чья очередь поливать из шланга их моторную лодку «Салли Форт». Следующим летом Конни продала эту лодку. И теперь сама управляет пиццерией.
– В порядке, – отвечает Гейб, и я улыбаюсь. Мы разговариваем обо всяких пустяках: о костюмированной вечеринке, на которую он ходил пару недель назад, где все парни оделись своими мамами, и о том, что смотрим по телевизору.
– Ого, – смеется Гейб, когда я делюсь по-настоящему искрометными фактами про сухой закон и трансконтинентальную железную дорогу, которые почерпнула из документальных фильмов. – Ты серьезно проголодалась по человеческому общению, да?
– Заткнись, – смеюсь я, и он с виноватой усмешкой предлагает мне последнее луковое кольцо. Я гримасничаю, но все равно его беру – ведь не скажешь, что он не прав.
– Итак, – говорит Гейб, все еще улыбаясь. У него голубые, как озерная вода, глаза. На другом конце парковки заводится машина и выезжает на дорогу, прорезая летнюю темноту ярким светом фар. – Как бы там ни было, Молли Барлоу, я рад, что ты вернулась.
День 6
– Прости, ты улыбаешься? – спрашивает следующим утром мама, недоверчиво глядя на меня с другой стороны кухонного островка.
Я улыбаюсь в чашку кофе и не отвечаю.
День 7
Следующим утром я просыпаюсь с уже узнаваемым зудом в теле, который давно не испытывала; некоторое время остаюсь лежать под одеялом, вдруг пройдет. Солнечный свет льется в окно. В воздухе пахнет прохладой и влажностью Стар-Лейк. Я дремлю десять минут. Снова проверяю.
Нет. Он еще на месте.
Наконец вылезаю из кровати и, достав из нижнего ящика шкафа старые потрепанные леггинсы, морщусь из-за того, что они туги в талии, впиваются в нежную мягкую кожу. Кривлюсь и принимаюсь распутывать узлы на шнурках кроссовок, которым, в буквальном смысле, уже целый год.
Возможно, я уже через четыреста метров рухну замертво, свалюсь на краю дороги, как толстый сплющенный енот.
Но я хочу бегать.
Когда я спускаюсь, мама пьет кофе на кухне, но благоразумно решает не комментировать мой внезапный выход из трехэтажной башни и молча наблюдает, как я пристегиваю к ошейнику Оскара кожаный поводок.
– Полегче с ним, хорошо? – вот и все, что она говорит. Вероятно, она впервые за всю жизнь попросила кого-то быть полегче с кем-то. – Он маловато тренируется.
– Не волнуйся, – бормочу я, засовываю наушники и иду к задней двери. Машу Алексу, который обрезает рододендроны, и направляюсь по подъездной дорожке к улице. – Я тоже.
Я занималась бегом всю среднюю школу и первые три года старшей; в десятом классе Бристоль пытался завербовать меня в команду по бегу – вот так я про них и узнала. Но к тому моменту, как после произошедшего я уехала в Темпе – это был самый долгий, самый быстрый бег во всей моей жизни, – с карьерой бегуна было покончено. Выпускной год я провела на трибунах, чаще всего без движения. Теперь я чувствую себя бледным, рыхлым Железным Дровосеком, со скрипом возвращающимся к жизни.
Я бегу параллельно шоссе по каменистой велодорожке, которая в итоге сужается и становится Стар-Лейк-роуд. Мы с Патриком всегда бегали этим маршрутом – когда было так же тепло, но еще и зимой, когда замерзали берега озера и хрупкие на вид ветки сосен покрывались снегом. Он получил в десятом классе на Рождество яркий зеленый свитер, и я помню, как наблюдала за ним – он выделялся, словно какая-то экзотическая птица, – пока мы неслись по однообразному серому пейзажу. Я наблюдала за ним все время, за его быстрым изящным телом. Тогда мы с Патриком всерьез занимались бегом, но чаще всего наши забеги вокруг озера были предлогом остаться в одиночестве. Мы встречались с прошлой осени, но все до сих пор казалось новым, волнующим и удивительным, будто никто до нас не чувствовал такого.