— Что вы имеете в виду? — не понял полковник.
Однако Шванеке предпочел пропустить его вопрос мимо ушей. Прищурившись, он продолжал, обращаясь к Дойчману:
— Вот увидишь, профессор, я старый фронтовик и знаю что к чему. Так что там будет масса возможностей. Мы сумеем там все так повернуть, что у тебя глаза на лоб полезут, не будь я Карлом Шванеке! Или, может, ты думаешь, что Шванеке готов героически пасть на поле битвы, сражаясь за фюрера, народ и фатерланд?
Юлия Дойчман работала быстро, увлеченно, заставив себя сосредоточиться на работе, и только на ней — только это позволит ей повторить заново всю многомесячную работу Эрнста.
Так день за днем протекала ее однообразная жизнь, до ужаса напоминавшая жизнь дезертира, оказавшегося в тылу: в постоянном напряжении, в постоянной опасности, в постоянном осознании не успеть, промахнуться, недоглядеть в этом быстротечном и вместе с тем до ужаса медленно тянущемся времени. Она работала ночами напролет, отсыпаясь днем, а в последнее время разница между днем и ночью исчезла, растворилась — она работала до тех пор, пока мысли не начинали путаться, и голова Юлии бессильно падала на недописанный лист бумаги. Почувствовав голод, ела второпях, не обращая внимания на то, что именно ела, лишь бы избавиться от неприятной пустоты в желудке. И однажды вечером, когда Юлия, сидя в пустой квартире затемненного войной, отчаявшегося города, намазывала на черствые, тонко нарезанные ломтики хлеба маргарин, она вдруг поняла, что означает для нее скромность, уважительность и преданность идее осуществить, казалось, неосуществимое.
Жуя отвратительный на вкус хлеб с маргарином и потягивая жиденький мятный чай, она ощутила, как на нее нисходит безмятежность. Когда она убирала посуду со стола, раздался вой сирен. Несколько минут спустя начался воздушный налет.
Одна–одинешенька сидела Юлия в подвале дома, переживая ад вокруг — пальбу зениток, разрывы бомб, от которых ходуном ходили стены, заходясь кашлем в сухом, пыльном воздухе. Но даже здесь она сохраняла спокойствие, словно заручившись некоей гарантией Того, кто был сильнее бомб, сильнее любой стихии, в том, что с ней ничего не случится. И она, напряженно застыв, едва заметно шевеля губами и сложив на коленях руки, воздавала Ему безмолвную молитву.
Ей повезло. Несколько домов по соседству оказались разрушены. На стенах ее комнаты трепетали отсветы близких пожаров. Закрыв окна, Юлия задернула светомаскировочные шторы. Часть стекол выбило взрывной волной. И когда она сметала осколки стекла в совок, зазвонил телефон.
Удивленная, она даже не сразу сообразила, что это телефон — настолько отвыкла она от телефонных звонков, тем более поздних. Юлия сняла трубку. Это был доктор Кукиль.
— Я позвонил просто убедиться, что с вами все в порядке, — доложил он.
Говорил он отрывисто, быстро и как–то неуверенно.
— А к чему вам это? — спросила Юлия.
И в этот момент ощутила, что ей в некотором смысле было даже приятно слышать его голос: человеческий голос в этом призрачном безмолвии, нарушаемом лишь отдаленным треском горевших зданий. И лишь потом, не сразу, постепенно до нее дошло, что она разговаривает с тем, кто разрушил, разбил вдребезги ее счастье, что именно по его милости она теперь и пребывает в состоянии перманентного кошмара, вечной ночи без всякой надежды вновь увидеть свет в конце тоннеля.
— Такой ужасный налет! В общем, я рад слышать, что с вами все хорошо, коллега.
Доктор Кукиль, судя по всему, преодолев неуверенность первых секунд, вполне освоился, посему избрал непринужденный, ни к чему не обязывающий тон, будто Юлия была его давней и доброй знакомой.
— Ваш дом не пострадал?
— Да нет, выбило парочку стекол, а в остальном ничего.
— Ну, это еще не самое страшное. Утром пришлю к вам человека, он вам вставит новые. И все же рекомендовал бы вам во время воздушной тревоги уходить в бомбоубежище. Знаете, это все–таки куда безопаснее.
— Ничего со мной не случится.
— Могу я завтра утром видеть вас?
— Не понимаю, зачем.
— Так я могу?
— Извините, нет — я сильно занята.
— А чем вы заняты? Уж не…
Пауза.
— Совершенно верно. Я ведь говорила вам.
И тут тон доктора Кукиля изменился — теперь в нем звучала мольба.
— Не делайте глупостей, только не делайте глупостей. Ничего необдуманного. Вы же понимаете, насколько все это опасно. И как мне только удержать вас от этого?
— Думаю, что вам нет смысла удерживать меня.