— Тише вы там! — прошипел он в микрофон.
Но трубка не унималась — оттуда сыпалась брань обер–фельдфебеля Крюля.
— Идиоты! Где связь с 1–й ротой?
— На небесах! Мы попали под обстрел. Партизаны! Рядовой Зимсбург ранен…
И тут снова застрочил автомат Тартюхина. Он бил наверняка — туда, откуда послышался звонок. Швырнув трубку прямо в снег, Видек вжался в продавленную им в снегу ложбину.
Обер–фельдфебель Крюль, замерев, сидел на жестяном ящике, тупо уставившись в пространство. Сначала он не мог, отказывался осознать произошедшее. Потом до него постепенно дошло, что он на Восточном фронте, в этой проклятой стране, которой он пуще чумы боялся. И осознание этого, которое он все эти дни старательно вытеснял из разума, вмиг превратило его в трясущееся от ужаса подобие человека.
— Они попали под обстрел! — пролепетал он.
В трубке он действительно услышал несколько выстрелов, потом раздался щелчок, и все стихло.
— Попали в аппарат!
Крюль, словно ожегшись, бросил трубку, словно пули через нее могли добраться и до него сюда. Побледнев, он весь колотился от страха, даже не замечая этого.
— Их обстреляли партизаны… Зимсбург ранен…
— Вот так и бывает на войне, обер–фельдфебель! — многозначительно резюмировал Обермайер.
И тут же, повернувшись к Кентропу, скомандовал:
— Берите 12 человек и туда! Быстро! И поосторожнее там, ни к чему зря терять людей. Гранаты с собой возьмите! И санитара — Дойчмана — тоже!
— Какая свинья! — в ярости пробормотал Шванеке. — Дрянь паршивая!
Встав на колени, он стал стрелять по двум петлявшим как зайцы, удалявшимся темным фигуркам, то исчезавшим за кустами, то вновь появлявшимся. В конце концов они растворились во тьме.
Михаил, тяжело дыша, бежал за ловко маневрировавшим среди низких деревьев Тартюхиным. Злобное тарахтенье немецкого автомата вселяло страх». Упругие ветви кустарника царапали в кровь лицо, но он, невзирая на них, мчался вперед, пока, споткнувшись обо что–то, не упал лицом в снег.
— Бог ты мой, ну и дела!
Низкорослый азиат молчал. Разорвав зубами индивидуальный пакет, он стал перевязывать левую руку. Михаил недоверчиво взглянул на него:
— Тебя что, зацепило?
Тартюхин, гневно прищурившись, продолжал молчать. Наскоро перевязав руку, он не обращал внимания на постепенно охватывавшую всю руку до плеча боль. Гнев бушевал в нем словно лесной пожар.
— Я его убью! — сквозь стиснутые зубы наконец прошипел он. — Он первый, кто ранил меня. Понимаешь, первый! И покоя мне не знать до тех пор, пока он по земле ходит. Либо он меня прикончит, либо я его!
— Как мне кажется, вы уже давно нигде не были. Или я ошибаюсь? — произнес доктор Кукиль.
— Нет, не ошибаетесь, — ответила Юлия.
— О, тогда вам наверняка понравится, если мы… Словом, вы знаете боснийский погребок?
— Нет.
— Небольшой, но весьма уютный, — непринужденно болтал доктор Кукиль, управляя машиной в оскудевшем транспортном потоке. — Я заказал там столик, подумал, что вам вряд ли придется по душе ужинать в каком–нибудь огромном, как дворец, ресторане, где сплошь военные. Я не заблуждаюсь?
Юлия кивнула.
— Я довольно хорошо знаю владельца этого погребка. Можно сказать, мы с ним друзья. Насколько это возможно с владельцем заведения. Похоже, у него недурные связи — что и говорить: уроженец Балкан. У него есть даже то, чего днем с огнем не найдешь, и там, где вращаются, так сказать, «самые–самые». Естественно, для лучших друзей. Увидите, каков оригинал этот человек.
Слова легко слетали с языка доктора Кукиля, говорил он не слишком громко, но и не слишком тихо, ровно настолько отрегулировав силу звука, чтобы его речь не заглушал шум двигателя, и ничуть при этом не напрягаясь. Время от времени он поворачивался к Юлии и улыбался. На стеклах его очков мелькали синие сполохи ламп маскировочного уличного освещения.
Юлия сидела, прижавшись к дверце, вполуха слушая доктора Кукиля. Большую часть его болтовни она просто не воспринимала, словно привычный шум, вроде журчания ручья, если сидеть на его берегу достаточно долго. В последние дни доктор Кукиль почти беспрерывно названивал ей, иногда и по два раза на дню. Но не из–за главного. И каждый раз, когда в квартире раздавался резкий звонок, она думала: вот–вот, сейчас. За этим «сейчас» скрывалось ожидание того, что должно было произойти, что непременно произойдет, это могла быть весточка от Эрнста либо кто–нибудь от него. Или — более того — он сам. Юлия понимала всю тщетность ожиданий, иллюзий, надежд. Но что ей оставалось кроме них? Плохо, очень плохо, когда в тебе угасает последняя искорка надежды.