Я сказал ему, что думал, будто шагинаи — это из области сказок.
— Я хочу сказать, только подумайте. Целая раса людей, единственное достояние которой — красота их мужчин. Так что раз в столетие они продают одного из своих мужчин за сумму, которая позволит племени протянуть еще сотню лет.— Я отхлебнул «гиннеса».— Как по-вашему, женщины в том доме — это все племя?
— Сомневаюсь.
Он долил в пластиковый стакан на палец водки, плеснул еще сока и поднял в мою сторону стакан.
— Мистер Элис,— сказал он,— он, наверное, очень богат.
— Что да, то да.
— Я не голубой,— Маклеод был пьянее, чем думал, на лбу у него проступили капли пота,— но я трахнул бы мальчишку прямо на месте. Он самое красивое — не знаю, как даже назвать,— что я когда-либо видел.
— Думаю, он в порядке.
— Вы не трахнули бы его?
— Не в моем вкусе,— отозвался я.
По дороге за нами проехало черное такси; оранжевый огонек, означающий «свободно», был отключен, хотя сзади никого и не было.
— А что же тогда в вашем вкусе? — поинтересовался профессор Маклеод.
— Маленькие девочки,— ответил я.
Он сглотнул.
— Насколько маленькие?
— Лет девять. Десять. Быть может, одиннадцать или двенадцать. Как только у них отрастает грудь и волосы на лобке, у меня уже не встает. Меня уже не заводит.
Он поглядел на меня так, как если бы я сказал ему, что мне нравится трахать дохлых собак, и какое-то время молчал, только пил свою «Столичную».
— Знаете,— сказал он наконец,— там, откуда я приехал, подобного рода вещи противозаконны.
— Ну, здесь тоже к этому не слишком благосклонны.
— Думаю, мне следует возвращаться в отель,— сказал он.
Из-за угла вывернула черная машина, на этот раз оранжевый огонек светился. Подозвав ее жестом, я помог профессору Маклеоду сесть назад. Это — одно из наших Особых Такси. Из тех, в которые садишься и больше уже не выходишь.
— В «Савой», пожалуйста,— сказал я таксисту.
— Слушаюсь, начальник,— отозвался он и увез профессора Маклеода.
Мистер Элис хорошо заботился о мальчике-шагинаи. Когда бы я ни приходил на совещания или доклады, мальчик всегда сидел у ног мистера Элиса, а мистер Элис крутил в пальцах, и гладил, и играл его черными кудрями. Они обожали друг друга, любому было видно. Это смотрелось глупо и сентиментально, и, должен признать, даже для бессердечного ублюдка вроде меня, трогательно.
Иногда ночами мне снились женщины шагинаи, эти отдающие мертвечиной, похожие на летучих мышей карги, бьющие крылами и устраивающиеся по насестам в огромном и гниющем старом доме, который был одновременно и Историей Человечества, и «Приютом Святого Андрея». Взмахивая крылами, некоторые взмывали вверх, унося в когтях мужчин. А мужчины сияли, как солнца, и лица их были слишком прекрасны для людских взоров.
Я ненавидел эти сны. Такой сон — и весь следующий день насмарку, точно как в, черт побери, аптеке.
Самый красивый человек на земле, Сокровище шагинаи, протянул восемь месяцев. А потом подхватил грипп.
Температура у него поднялась до сорока четырех, легкие наполнились водой, он тонул посреди суши. Мистер Элис собрал с полдюжины лучших врачей со всего света, но парнишка просто мигнул и погас, как старая лампочка, так все и кончилось.
Думаю, они просто не слишком уж крепкие. Растили их, в конце концов, для другого, не для выносливости.
Мистер Элис взаправду принял это близко к сердцу. Он был безутешен: рыдал, как дитя, все похороны напролет, слезы катились у него по лицу, будто у матери, которая только что потеряла единственного сына. Небо мочилось дождем, так что, если не стоять с ним рядом, даже и не узнаешь. Мне это кладбище стоило пары взапрямь хороших ботинок, так что настроение у меня было прескверное.
Я сидел в квартире на Барбикэн: практиковался в метании ножа, сварил спагетти с соусом по-болонски, посмотрел футбол по телику.
Той ночью у меня была Элисон. Приятного было мало.
На следующий день я взял десяток хороших парней и отправился с ними в дом в Эрлз-Корт поглядеть, не осталось ли там кого еще из шагинаи. Должны же еще где-то быть молодые мужчины племени. Простая логика, и ничего больше.
Но штукатурка на гниющих стенах была заклеена крадеными рок-плакатами, и во всем доме пахло опиумом, а не пряностями.
Крольчатник-лабиринт был забит австралийцами и новозеландцами. Сквоттеры, надо думать. Мы застали их в кухне за отсасыванием наркотического дыма из горлышка разбитой бутылки «лимонада Р. Уайта».
Мы обшарили дом с подвала до чердака в поисках хоть какого-нибудь следа женщин шагинаи, хотя бы чего-нибудь, что они оставили по себе, какой-нибудь зацепки, чего угодно, чем порадовать мистера Элиса.
Мы не нашли ничего, совершенно ничего.
Все, что я унес с собой из дома в Эрлз-Корт,— воспоминание о груди девчонки, обкурившейся до забвения, спящей голой в комнате наверху. И никаких штор на окнах.
Стоя в дверном проеме, я глядел на нее чуть дольше, чем следовало, и эта картинка отпечаталась у меня в мозгу: полная с черным соском грудь, тревожный овал в едко-желтом свете уличных фонарей.
Деннис Л. Маккиернан
ТЬМА
© Перевод И. Гурова, 2005.
Темно — всегда,
Свет только прячет Тьму.
Дэнниел Киен Маккиернан
Такси въехало в открытые чугунные ворота и покатило по подъездной дороге, обе стороны которой чернели в морозящем мраке плакучими ивами. Харлоу на заднем сиденье наклонился вперед, чтобы лучше видеть.
У-у-ух ты!
Лунные лучи косо падали на снег, там и сям высвечивали причудливо постриженные деревья и кусты, отражались от льда декоративного пруда, ложились на снег, укрывавший восьмиугольную крышу беседки над прудом. Впереди показался дом — старинный, белый, двухэтажный, изящных пропорций.
«По меньшей мере двадцать — двадцать пять комнат. Может быть, по одной на каждый год моей жизни!»
Когда такси остановилось перед крыльцом, Харлоу увидел, что в дверях, загораживая глаза от яркого света фар, стоит кто-то. В обтянутой перчаткой руке поблескивали ключи.
Харлоу вышел из машины.
— Мистер Максон?
Высокий седовласый мужчина шагнул вперед по единственной широкой ступеньке перед дверью, снял перчатку и протянул руку, показав в улыбке крупные зубы. Он сказал:
— Мистер Уинтон, я полагаю?
Они обменялись рукопожатием. Ладонь и пальцы Максона были очень холодными.
Таксист извлек из багажника дешевый чемодан и поставил на широкую ступеньку.
— С вас шестнадцать долларов.
— Припишите к моему счету, Родди,— сказал Максон.
Таксист приложил палец к козырьку фуражки и забрался в свою машину.
Когда такси отъехало, Максон побрякал ключами и негромко произнес:
— Так приступим,— и повернулся к двери.
Подхватив свой чемодан из искусственной кожи, Харлоу последовал за ним и переступил порог в тот момент, когда Максон щелкнул выключателем. Этот звук повторился всюду в доме, и свет залил вестибюль и комнаты за ним, как внизу, так и наверху.
— Ах ты...— Харлоу поставил чемодан, сощурился от слепящей яркости и посмотрел на нотариуса, чье лицо в этом сиянии выглядело бледным, землистым, почти как у трупа.
— Ваш двоюродный дед, Харлоу, был крайне своеобразным человеком, и вы — последний в его роду.
— Да, но такое освещение... Счет за электричество должен быть колоссальным.
— Он может себе это позволить... то есть мог.
Максон закрыл дверь и снял пальто.
— Как сможете и вы, если захотите. Будь дом моим, я бы отказался от этой иллюминации и вернул бы дому его изящество и уютность, что вы также можете себе позволить. Собственно говоря, в пределах разумного вы вообще можете себе ни в чем не отказывать. Завещание вашего деда ограничивает вас лишь в одном: согласно его условиям, родственник, который ему наследует, должен жить тут или лишиться всего: капитала, дома, ну, словом, всего.
— Никаких возражений,— сказал Харлоу со смехом.— Но, господи, неужели должны гореть все лампы? Нельзя ли погасить часть?