Но Элиза замерла не из-за его слов. Не из-за Сары, которую ей было слегка жаль. Не из-за Императора, чью речь она даже не слышала. Она замерла на месте из-за болезненного подтверждения собственной беспомощности…
…лучшим доказательством которого являлись двое стоящих в толпе существ, с которыми она пересеклась взглядами.
На лицах Алекса и Леноры Роттов, глядящих на казнь их собственного сына, были улыбки. И именно эти улыбки наполняли душу Элизы таким отчаянием.
Император глядел поверх лиц — ни на кого и на всех сразу.
— Люди Империи, — начал он. — Вчера человек, стоящий у меня за спиной, совершил непростительное преступление.
Она замер на миг.
— Только вчера. Поглядите, где он сейчас. Посмотрите, что его ждёт. Осознайте, что это — судьба каждого, кто дерзнёт покуситься на то, что дорого Империи.
На его лице появилась улыбка — в меру горькая, тщательно выверенная.
— Я не буду говорить долго. Хочу лишь напомнить, что наша страна — не просто страна. Мы — не просто народ. Мы — Империя. Мы — имперцы. И на каждый нанесённый нам удар мы будем отвечать десятью.
Он махнул рукой; долгие речи действительно ни к чему.
— А теперь — смерть врагу Империи.
Палач, молча сжав губы, шагнул вперёд. Глаза под маской загорелись огненно-красным, как и руки; Император сделал шаг вперёд.
Ему не нравилось то, как ведёт себя Ротт. Никакого страха, никакого нежелания умирать. Это… слегка смазывало эффект от его речи. Впрочем, это мелочь.
Горящая огнём рука легла прямо на грудь Ротта, прямо на сердце. Тот расширил глаза; в воздухе ощутимо запахло горелым мясом. Пару секунд стояла полная, гробовая тишина — и затем Марк Ротт мёртвым упал на доски помоста.
Свершилось. Первый шаг к его великой Империи, где не будет места слабости и злу.
Императору понадобилось секунды две, чтобы осознать, что что-то не так. Никаких восторженных криков… как будто оцепенение так и не прошло. И смотрели все… вовсе не на него, и даже не на упавшее тело. Куда-то наверх.
Но сам Император посмотреть наверх не успел — тело, лежащее у его ног, зашевелилось раньше.
Что?!
— Чёрт, — Марк Ротт, живой и невредимый, поднялся на ноги, отряхивая колени. — Знаешь, что самое ироничное?
Черты лица Ротта медленно сминались, перетекая в совершенно другой облик. Седые волосы, морщинистое старческое лицо…
Прошлый он знал его. Воспоминание пришло вспышкой — это же лицо, но моложе, другое место, другое время….
— Самое ироничное то, — со смешком заключил Родион Долгов, — что мой грёбаный план был, мать его, безупречен… Но он нашёл способ его испортить. Опять.
— …что?
— Небо сегодня красивое, Люций, — хмыкнул Родион, указывая прямо на небо, по которому стремительно раскатывалось громадное, от края до края, пятно — кроваво-багровое, холодное, темнеющее на глазах, с оглушительно-чёрным солнцем, застывшим наверху.
Эпилог
Я моргал, глядя в окно поезда. Несмотря на ощущение стремительного движения, картинка не менялась, лишь немного подёргивалась в такт тряске вагона.
Родион?!
Родион. Сжав зубы, я глухо выдохнул. Так вот о ком говорил Люций.
Наверное, мне следовало заподозрить что-нибудь такое; уж слишком события вчерашнего дня походили на очередной «хитрый план». Но… видимо, надежда на то, что старик окончательно мёртв, была уж очень сильна. Я верил в это; я хотел верить в это. В конце концов, я сам видел его смерть.
Чёрта с два. Как будто существу, меняющему свою внешность, сложно изобразить труп. Почему я сразу не подумал об этом?
— Ну, — Люций поднялся с места, вновь цепляя на плечи винтовку и вещмешок, — мне пора, Марк.
Я перевёл взгляд на него.
— И тебе, кстати, тоже, — тепло улыбнувшись, кивнул он. — Не забывай о том, что я сказал. И действуй.
Развернувшись, он быстро пошёл к тамбуру; поезд замедлял ход; картинка за окном вновь подёрнулась белым туманом.
Впрочем, образ Родиона и без того стоял у меня перед глазами весь остаток пути сквозь пустоту.
Я открыл глаза.
Вокруг стояла чернота. Это была не темнота ночи, не сумрак пасмурного дня — именно чернота. Как тогда, в мёртвом городе. С чёрным солнцем посреди дневного неба, с багровыми отсветами.
И тишина. Полная, гнетущая, абсолютно мёртвая.
Потом в неё ворвались первые звуки — шаги.
— Ротт! — окликнул меня Рубан, подбегая сзади и рывком поднимая на ноги. — Живой?
Дурацкий вопрос. Конечно, я живой. Каким ещё я могу быть? Никакой боли в теле не ощущалось, и только испачканная в высохшей крови, продырявленная на груди и на спине майка напоминала о недавней ране.