Когда я кончил, она, разумеется, проглотила спущенку, правда, она вытекла через шею и теплые, и влажные капли упали на мою левую ступню. К удивлению своему, я не испытывал отвращения к тому, что только что сделал, скорее чувство свободы благодаря мерзкому соитию. Мерзкому ли? Я не знал. Я видел только новые рубежи, которые должен взять. Раз я сумел сделать подобное этому, я сумею сделать все, что угодно, избежав последствий. Целый новый мир распахнулся передо мной, мир, где слова, вроде «страх» и «деградация», вытеснят многогранный опыт, который я и представить не мог даже в самых диких фантазиях. Я дрожал от волнения, промывая в раковине ей рот, возможно, она станет моим ключом к будущему. Я не знал, куда я иду, да это и не имело значения, я пущусь в путь, окрыленный надеждой. Я поцеловал ее восковые губы, и водопроводная вода напомнила слюну. Я вспомнил горничную, я был уверен, она обладает знанием о запретной сексуальности. Но пока я ничего не стану предпринимать, я спрошу у нее завтра, после того, как расскажу о своей теории. Она обязательно поймет, и мы вместе помчимся к новой жизни, состоящей из одного сладоетрас-тия. Мы выебем и высосем себе путь по континентам. Вероятно, нам придется похищать детей и все такое, главное, чтобы они были достаточно «пусты», чтобы суметь понять. Мы сможем ввести их в некий порочный культ, ничто не будет чрезмерным, новая раса, освобожденная от векового дерьма. Я рухнул на кровать и яростно дрочил в горячке своего расколотого прошлого и безграничного будущего.
Когда наступило утро, я заказал огромный завтрак, который принесла жующая жевачку девушка с уродливыми угрями. Я спросил о ее товарке.
— Вчера вечером, девушка, ох, ну, вроде…
— А, да, она…
— Да?
— Ну, эта, знаете… она… если вы… в смысле, ладно, но…
— Она сегодня работает?
— Да, с 6:30.
— Спасибо, достаточно, — поблагодарил я и дал ей царские чаевые.
Оставлять саквояж в гостинице было слишком рискованно, и я прихватил ее с собой в город. Заняться мне было нечем, но во всяких кафе за чтением газет день пролетел незаметно, меня распирало от предчувствий. О голове ничего не писали, думаю, в студии просто не хотели скандала, возможно, он даже не обратились в полицию, что означало… В это мгновение я засек Пинкертона, сидящего за столиком в самом темном углу, типичного легавого в фетровой шляпе, макинтоше и начищенных ботинках. Мой паникующий организм захлестнул поток эндорфинов, но я вскочил и метнулся к выходу, не заплатив за кофе. Детектив, не таясь, преследовал меня, пока я петлял в толпе за рыбным рынком на 5-й улице, покупатели и носильщики с лотками на головах кружились вокруг меня словно в зловонном калейдоскопе. Я попер в самую глубь толпы, добропорядочные трудящиеся морщились и чертыхались, когда я расталкивал их по сторонам. Тут я на секунду потерял мусора из виду и подумал, что получил передышку. Я встал у палатки, где продавали осьминогов в стеклянном баке, они корчились там, словно совершенно неземные создания, потрясая щупальцами и впиваясь друг в дружку. И тут я обнаружил второго Пинкертона у куч ракообразных, одновременно он заметил меня и выхватил из подмышки пистолет, что-то крикнул, отчего продавец упал на землю. Я запаниковал и, прежде чем осознал, что я делаю, открыл саквояж, крышку камеры, и голову, прекрасную голову, олицетворявшую все мои будущие надежды, я швырнул в бак. Даже когда его пули прошили мне грудь, я видел, как пенится и бурлит вода. Моя кровь обрызгала перепуганного осьминож-ника.
Брайтон Воскресное утро
«Робинзон! Робинзон!» — барабанил в дверь Мор-кемб. Стояла глубокая ночь, я лежал в постели, только что проснувшись в полгу от незапомнившегося сна. «Чек! На 999 фунтов и 80 пенсов! Делаем альбом!»
— В чем дело? — услышал я вопрос Робинзона.
— Чек только что принесли, выписан из какого-то банка на Бермудах, можно обналичить! Завтра утром схожу открыть счет, через три дня снимем тысячу, хватит хоть на восемь альбомов!