— Что?!
— Да. Я понятия не имею, откуда они знают.
— Значит, информация все-таки утекает. Мне иногда кажется, что все эти сверхсекретные операции сверхсекретны только для нас самих, а остальной мир читает про Орден из газет.
Питер промолчал. Его тревожило поведение Эйвери, поведение Элизы, политика Дамблдора и ощущение безвыходности. Волнения Джеймса казались ему самым последним делом.
— И почему они все время крутятся вокруг тебя?
— Я понятия не имею.
Джеймс смотрел на Питера недовольно, нахмурив тяжелый лоб. Питер смотрел в ответ устало и без малейшего желания что-либо объяснять. Он не понимал, почему Дамблдор запрещает ему признаваться кому-либо в своей роли. Может быть, Дамблдор подозревает всех вокруг, а может быть, просто проверяет, сколько Питер сможет выдержать в одиночку.
В глазах Джеймса что-то мелькнуло, но под конец он расслабился, чуть отодвигаясь от друга.
Питеру очень не понравилось это «что-то». Это не было полноценным подозрением, но сама мысль о том, что Джеймс ему не доверяет, была невыносимо обидна.
— Почему ты не воспользовался палочкой? — под конец спросил Джеймс.
— Я… я… — Питер нахмурился, удивленно посмотрел на Джеймса и просто не нашел ответа.
Похоже, Дамблдор не на того поставил. Питер был слишком слаб для этой роли.
— Я просто идиот, Джеймс, вот что.
Джеймс еще с секунду смотрел на него настороженно, потом расплылся в улыбке и захапал Питера в свои крепкие объятия, по-братски взъерошивая ему волосы.
— Это да, — весело оскалился Джеймс. — Это ты верно подметил.
Питер только усмехнулся. Горько и счастливо одновременно.
Хорошо, когда есть такие друзья, ради которых ты сделаешь все, что угодно. Плохо, когда момент, требующий от тебя «что угодно», наконец-то наступает.
— Пойдем в Хогвартс, Джеймс. Я давно не видел Лунатика да и Бродягу тоже. Я соскучился.
*
Лондон
Эмили катала в ладони округлую малиновую таблетку и пасмурно смотрела в окно.
На стекле было ее отражение, и сейчас она действительно была больше похожа на дементора, чем на живого человека.
Эмили не понимала, помогают ли ей лекарства, одиночество или же просто время, но с каждым днем становилось все проще воспринимать действительность. Реальность проступала вокруг сумрачными растекшимися пятнами.
Эмили чувствовала, как тупая горячая ненависть возвращается в ее тело, наполняя от самых кончиков пальцев и до лениво стучащего сердца. Ненависти было так много, что она затмевала собой даже страх. Ненависть отодвигала собой все. Ненависть становилась смыслом жизни. И как бы неправильно это ни было, она единственная давала ей силы жить. Или хотя бы хотеть жить.
Мальсибер. Эйвери. Розье. Нотт. Малфой.
Быть может, они и разрушили ее, но не сломали. Внутри Эмили ворочалось, поднимаясь на изломанных лапах чудище, и оно хотело одного — мстить. Эмили чувствовала, что та показательно хлипкая цепь, что обвивает шею этого чудовища и что вложена пока что в руку Эмили, становится все тоньше и тоньше. Что скоро ее не станет вовсе, и Эмили сумеет сотворить что-то воистину ужасное.
Не убьет, нет. Убивать она не будет. Но она сделает что-то другое.
Самое страшное было в том, что места для Ремуса в ее сердце оставалось все меньше. Сердце полнилось ненавистью, и Эмили отчетливо видела, как блекнет и сереет лицо Люпина в ее воспоминаниях. Как вместо того, чтобы вспомнить первую встречу с ним, она раздумывает о слабых сторонах Мальсибера. А когда слышит где-то внутри его мягкий голос, невольно пытается понять, было ли это на самом деле или это лишь иллюзия, созданная больным мозгом.
— Нужно выпить, милая, — мать, шурша юбками, прошлась по ковру и остановилась у плеча дочери. — Это тебе поможет.
От матери исходил аромат духов, но он едва ли мог выместить из комнаты душный настоянный запах лекарств.
Эмили посмотрела на мать снизу вверх.
Она положила таблетку в рот, взяла с тумбочки стакан с водой и криво улыбнулась. Один большой глоток, воды в стакане значительно поубавилось, и мать, довольная, вышла из спальни, напоследок потрепав дочь по макушке.
Таблетка осталась у Эмили за щекой.
Она незаметно сплюнула ее в руку, пряча куда-то в необъятные карманы своего платья. Таблетка затерялась в длинных складках, Эмили вытерла руку о колени и глубоко вздохнула. Так больше не могло продолжаться. Она не любила принимать решения впопыхах, без предварительного обдумывания, но то, что она чувствовала сейчас, больше нельзя было игнорировать. Она знала, что нужно делать, прежде чем чужая жалость и дурманящие лекарства уничтожат ее способность мыслить, и она превратится в параноидальную беспомощную психичку.
— Мам!
— Да, дорогая? — Эстель мгновенно вернулась, словно притаилась за косяком и только и ждала ее призыва.
— Можно мне в школу? — твердо спросила Эмили, оборачиваясь и глядя на мать суровыми темными глазами. Так спрашивают, когда ожидают услышать лишь один ответ.
Эстель замялась на мгновение, обежала комнату виноватым взглядом и неуверенно начала:
— Если ты…
— Я могу. Я готова.
— Я понимаю, моя хорошая, но…
— Я точно знаю, что все в порядке. Я буду пить таблетки по расписанию.
— Но…
— И, конечно же, рядом будут мои друзья.
Эстель вымученно улыбнулась, сминая в руках бледно-розовые юбки, вздохнула и неуверенно пожала плечами.
С самого первого дня, когда Регулус привел Эмили, она ждала этой фразы. С самого первого дня она заставляла себя мириться с той мыслью, что однажды Эмили устанет находиться здесь и уйдет. Но момент настал, а Эстель почувствовала себя совершенно неподготовленной. Она сердцем чуяла, что не должна соглашаться, но ее дочь, Амели Вивиана Паркер…
Во всей вселенной не нашлось бы упрямей человека. Вся в отца. И этому человеку Эстель Паркер никогда и ничего не могла противопоставить. Она чувствовала себя рядом с ней такой глупой и такой обычной. Если бы только Фрэнсис был дома, но он уехал за лекарствами и…
— Я попрошу мракоборцев, которых прислал профессор Дамблдор, доставить меня в школу, — тон Эмили стал утвердительным. Она больше не делала вид, что спрашивает разрешения. — Я сейчас соберусь. А вам с отцом лучше бы вернуться в убежище. Здесь опасно.
Эмили начала ходить по комнате все быстрее и быстрее. Она собирала вещи, хватая их жесткой когтистой рукой и как попало кидая на кровать. Платья, штаны, мантии, майки, книги, резинки для волос, таблетки, пакетики с чаем и травами — все летело в одну кучу без разбору. Эстель следила за ней отупевшими от страха глазами.
— Может быть, ты подождешь хотя бы…
— Скоро экзамены, мама, — механическим голосом проговорила Эмили, двигаясь по комнате как сомнамбула. — Я столько училась, столько преодолела. Если я их не сдам, ради чего все это?
Эстель закусила губу, но Эмили была непреклонна.
Она даже не стала расчесываться или умываться перед выходом. Просто бросила одежду в чемодан, с силой защелкнув на нем замок, и натянула на себя старое домашнее платье. Казалось, она и сама боится передумать.
— Где моя палочка? — спросила Эмили, когда наконец все было собрано, и вид опустевшей комнаты звериной лапой сжал материнское сердце.
— Мракоборцы ее забрали, моя дорогая. Я думаю, профессор Дамблдор сам решит…
— Тогда в путь.
Эмили прошла мимо матери, на ходу чмокнув ее в щеку, спустилась по витой белоснежной лестнице, таща за собой тяжелый чемодан, который при каждом новом шаге бился о ступеньки. Миновала гостиную и остановилась только у самой двери. Она обернулась, взглянула на мать, все еще стоявшую на верхней ступени лестницы и улыбнулась. По-настоящему.
Эстель, вскрикнув, рванулась вниз по ступенькам, опасно путаясь в своих длинных юбках, слетела вперед и сжала Эмили в объятиях, наконец разрыдавшись.
— Господи, какая же ты сильная, — тихо шептала Эстель, обдавая Эмили горячим влажным дыханием. — Я никогда такой не была. Даже отец твой… В кого же ты такая? Удивительная, моя удивительная, любимая дочка… Как же я… Как же…
У Эмили дрожали губы и щемило сердце, да так, словно у нее и вправду был какой-нибудь инфаркт. Но она держалась, неловко обнимая мать руками в ответ.