— Меня снимаете? — обрадовался Таро. — Вы мне дадите фотокарточки? Я заплачу.
— Сколько тебе штук?
— Много… Десять тысяч штук, — сам даже растерялся Таро. — Ну можно поменьше… пять тысяч.
Все смеются. Рассмеялся и фотограф:
— Ого, дорого тебе придётся платить!
Митико снова смотрит на Таро, видимо, он чем-то взволновал её.
— Сколько тебе лет, Таро?
— Двенадцать будет… через годик, — отвечает Таро.
— Двенадцать будет, — задумчиво повторяет Митико.
Комната кажется игрушечной. Циновки на полу. Почти нет мебели. Лёгкие деревянные раздвижные стены. На одной из них фотография мальчика, увитая чёрной лентой.
Митико подаёт мужу на подносике свёрнутую мокрую салфетку. Macao, в домашнем кимоно, вытирает руки.
— Бобовый суп? Давно я не ел бобового супа…
— Что? — рассеянно спрашивает Митико, продолжая хозяйничать.
— Я говорю — мой любимый суп.
— Да-да, — снова безучастно повторяет Митико.
Macao хочет вывести её из задумчивости.
— Ну, как письма из России? Схлынули?
— Не совсем ещё, — отвечает Митико.
— Знаешь, я подумал… Парнишка так бедно живёт, стоит отдать ему что-нибудь из тех тёплых вещей… Может быть, зелёную курточку?
— Если ты хочешь… я достану её… Но я думаю, сейчас изменится его судьба…
Митико протягивает мужу газету с фотографией Таро. Отвернула лицо в сторону, чтобы он не видел её волнения.
— Неужели ты не замечаешь, до чего он похож?
Улыбается Таро в газете.
Улыбается мальчик на стене.
— Улыбка похожа, — говорит Macao.
— Мне было как-то тяжело его видеть, — сказала Митико и замолчала.
Macao пытается её успокоить:
— И не надо тебе его видеть… Он совсем и не похож… Наш сын сейчас был бы взрослым.
— Да, — горько говорит Митико, — взрослым… Ему бы уже не годилась зелёная курточка.
Подходит к фотографии на стене, незаметным движением провела рукой по лицу сына, словно погладила его.
Таро, увешанный сумками, соскочил с велосипеда возле одного из домов, хочет поставить бутылку молока в ящик. Но его тут же окружают любопытные:
— Вот он, этот мальчик!
— Сегодня сколько писем?
— Я читал в газете, что ты играешь на бутылках. А ну-ка покажи, — просит Судзуки; он разглядывает мальчика, сосредоточенно о чём-то думая.
Таро быстро расставил несколько бутылок на тротуаре, начинает выстукивать палочкой ритм, напевает:
По дорожке, по бурвару… Та-та, та-та… Та-та, та-та…Так увлёкся, что не заметил — к нему приглядывается какой-то молодой человек.
— Ну, хватит, — сердито говорит он.
Таро почтительно кланяется.
— А что? Я слишком громко пел?
— Не притворяйся… Ты, кажется, вообразил, что если получаешь письма из России, значит, можешь нарушать постановление?
— Разве запрещено получать письма? — хитрит Таро.
— Не в письмах дело. Ты прекрасно знаешь, что закон запрещает несовершеннолетним зарабатывать. На это есть взрослые.
— Что вы, я только пою, смотрите… — пытается уверить Таро.
— Ещё раз тебя увижу — попадёшь в полицию.
Таро, мрачный, собирает бутылки.
Прохожие медленно расходятся. Но Судзуки не уходит, продолжает смотреть на Таро.
Цветная реклама: на щите письма, марки, иероглифы. Реклама ожила, задвигалась… Оказывается, это на Таро надето картонное облачение. Он весело, с гордостью выкрикивает:
— Приходите к Судзуки смотреть на замечательного мальчика, получившего десять тысяч писем!
…Шум голосов… Смех… Аплодисменты…
За стойкой — Судзуки, подтянутый, весёлый. Он словно стал выше ростом.
Таро, неумело наряженный в русский костюм, играет на бутылках свою песенку.
Многие молодые посетители ему подпевают. Элли ходит между столиками, стараясь вызвать интерес к выступлению Таро.
— Десять тысяч писем прислали ему! Он мой ученик, я учу его петь и танцевать. Талантливый мальчик!
— У нас никогда дети так не выступали, раньше этого не было, — качает головой кто-то за столиком.
— У вас многого не было, — улыбается Элли.
Японская комната обставлена европейской мебелью.
Солнечный луч на подушке…
Таро спит не на циновке, а в кровати.
Вот он проснулся, не сразу вспомнил, где он и что с ним.
С интересом рассматривает кровать. Вскочил, попрыгал на матраце.
Подбежал к зеркалу, полюбовался на себя в новом ночном кимоно. Отвешивает себе низкие поклоны. Так развеселился, что хохочет вслух.