В этих словах — лучший портрет великого изобретателя и гражданина. И этой цели — «не прожить даром жизнь, продвинуть человечество хоть немного вперед» — Циолковский оставался верен буквально до последних минут.
Безнадежно больной, уже не будучи в состоянии есть и пить, он принял главного инженера третьего конструкторского бюро, выслушал информацию о проектировании и постройке цельнометаллического дирижабля и дал ряд практических указаний о сварке гофрированной стали.
Последними его словами, его завещанием, — было обращение «к вождю народа тов. Сталину» за шесть дней до смерти:
ЦК ВКП(б) — вождю народа тов. Сталину
Мудрейший вождь и друг всех трудящихся, т. Сталин!
Всю свою жизнь я мечтал своими трудами хоть немного продвинуть человечество вперед. До революции моя мечта не могла осуществиться.
Лишь Октябрь принес признание трудам самоучки; лишь Советская власть и партия Ленина — Сталина оказали мне действенную помощь. Я почувствовал любовь народных масс, и это давало мне силы продолжать работу, уже будучи больным. Однако сейчас болезнь не дает мне закончить начатого дела.
Все свои труды по авиации, ракетоплаванию и межпланетным сообщениям передаю партии большевиков и Советской власти — подлинным руководителям прогресса человеческой культуры. Уверен, что они успешно закончат эти труды. Всей душой и мыслями Ваш, с последним искренним приветом всегда Ваш
В ответ на это письмо тов. Сталин телеграфировал:
Знаменитому деятелю науки товарищу
К. Э. Циолковскому.
Примите мою благодарность за письмо, полное доверия к партии большевиков и Советской власти.
Желаю Вам здоровья и дальнейшей плодотворной работы на пользу трудящихся.
Жму Вашу руку.
Циолковский горячо благодарил тов. Сталина. «Чувствую, сегодня не умру».
Он умер 19 сентября, прожив 78 лет и 2 дня, исполнив «основную цель своей жизни — «не прожить даром жизнь».
Для редакции журнала «Вокруг света» смерть Константина Эдуардовича Циолковского вдвойне тяжелая утрата. Мы потеряли не только выдающегося человека нашей родины.
Константин Эдуардович был внимательным читателем, другом и сотрудником нашего журнала. Мы ценим это, тем более что в последние годы К. Э. редко выступал в печати. Нас он не забывал. В прошлом году мы помещали его статью «За атмосферу».
В текущем году отзывчивый на все новое изобретатель дал статью о батисфере («Вокруг света», № 6 — «Величина погружения океанской батисферы»). Это была одна из его последних работ.
Живо откликался он и на печатающийся в журнале материал, привлекавший его внимание. Так, когда начала печататься повесть А. Беляева «Воздушный корабль», К. Э. Циолковский прислал письмо в редакцию, в котором сообщал, что он нашел повесть остроумной по замыслу и достаточно научной для фантастики. «Выражаю свое удовольствие уважаемой редакции и товарищу Беляеву».
По словам К. Э., первая идея о межпланетных полетах возникла у него после прочтения романа Жюля Верна «Путешествие на Луну». И если сам К. Э. не писал научно-фантастических романов, то создал огромное количество замыслов, которых хватило бы на несколько Жюлей Верное.
В этих замыслах дерзость мысли. Фантазия сочеталась у него с глубокой научностью. Поистине он был «научным фантастом» в лучшем смысле этого слова.
Циолковский умер, но осталась сокровищница его идей. И редакция предполагает с некоторыми из них, еще мало знакомыми широкой публике, познакомить читателей в литературной обработке наших авторов.
ОГНИ СОЦИАЛИЗМА, или ГОСПОДИН УЭЛЛС ВО МГЛЕ
По берегам Вислы и Днепра, Дона и Чусовой еще не просохла кровь, пролитая в Гражданской войне.
Истерзанная страна залечивала раны. По городам брались на учет фабрики, заводы, склады, квартиры. Местные газеты печатали в отделе местной хроники: «За первую половину ноября выявлено 15 фабрично-заводских предприятий и 250 складов и квартир». Петроград замерзал. Не хватало дров, угля, лопнули трубы отопления. «Чрезутоп» рассылал боевые приказы. Вагоны были переполнены квалифицированными рабочими, возвращавшимися с фронта и деревень к опустевшим фабрикам, замороженным котлам, чтобы оживить их к новой жизни. Петроград напоминал искалеченного инвалида войны.
Темным осенним вечером по Невскому проспекту осторожно пробирался, среди разношерстно одетой толпы, плотный человек в котелке, с коротко подстриженными усами. Когда на него падал тусклый свет керосиновой лампы из окна дома, прохожие с недоумением останавливались, чтобы посмотреть на этот призрак прошлого: он был в отличном демисезонном пальто заграничного покроя, на руках замшевые перчатки, ноги обуты в изящные ботинки. И какой независимый вид! Ну, конечно, это был иностранец!
Он внимательно всматривался в лица прохожих. Прохожие появлялись из тумана и исчезали в тумане. Что за несчастный вид! Взъерошенные голодом и холодом, с поднятыми воротниками, надвинутыми на глаза шляпами, сутулые, они ползли, как последние осенние мухи. Правда, в толпе попадались и иные люди. Широким твердым шагом шли краснофлотцы, рабочие, моряки, но глаза иностранца не останавливались на них. Они были устроены так, что видели только обывателя. Иностранец не слыхал уличных разговоров, в которых можно было услышать радость нового пролетарского города. Он улавливал ухом только слова «нэп, пайки», так уж было устроено его ухо.
Иностранец загляделся на старика с породистым лицом и военной выправкой, который, почти откинувшись назад, шествовал в латаной, грязной солдатской шинелишке, — «социальная мимикрия» — и едва не упал, поскользнувшись на выщербленной плите тротуара.
Нет, с него довольно этого зрелища! Иностранец подошел к краю тротуара и махнул рукой шоферу автомобиля, медленно следовавшего за ним.
«Дикие люди, дикая страна! — подумал иностранец, захлопывая дверку и усаживаясь на мягкое сиденье. — Дикая, несчастная страна!..»
Иностранец был знаменитым писателем. Он приехал в Россию, чтобы видеть самому, что здесь происходит. Это было очень смело с его стороны — ехать в страну большевиков, где «свирепствует чудовищная Чека». Друзья и родные отговаривали его от безумного намерения. Но он все же поехал.
Что притягивало его в Россию? Эксперимент! Великий эксперимент перестройки мира, старой цивилизации, культуры, создания нового общественного строя. Эта дерзкая попытка осуществить в жизнь то, что веками было предметом утопий. А разве утопии не были его коньком? Разве он в своих произведениях, которыми зачитывался весь мир, не рисовал картины будущего, картины мировых войн и революций, даже космическую борьбу миров, крушение старой цивилизации, зарождение новой, невиданный технический прогресс? Это была его мировая монополия. И вдруг эти люди — большевики — заявили о том, что именно они перестроят мир! Это задевало его, как профессионала, не могло не волновать.
Он считал себя не только провидцем будущего. Он хорошо знал историю. Он читал, что на смену одной эпохе приходит другая, на смену одной цивилизации — новая. И эта смена никогда не проходила без острой борьбы, крови, страданий. Люди старой эпохи ненавидели тех, кто пришел смести их с лица земли со всеми их старыми ценностями. И все же новое побеждало, капитализм тоже не вечен. Разве не он — провидец будущего — много раз сам писал об этом в своих романах и статьях? Он наметил контуры будущего общества, будущей цивилизации, где все так красиво, гармонично и прилично, и из романа в роман он доказывал, что для перехода к социализму не нужно идти путем революций, потому что капитализм, как разумный назидательный мир, эволюционно перерастет в социализм. А большевики-рабочие всегда казались ему силой не созидательной, а разрушительной.