— Тише, вы. Разболтались…
Липецкому не спалось. Он с вечера зарядил ружье, приготовил патроны и, не раздеваясь, прилег на кровати. Сердце колотилось, и шумело в ушах. Он прислушивался к каждому звуку… Вот — шорох, и у него холодело в груди. Идут. Нет, это мышь скребет под полом… В коридоре что-то трещит…
— Фима, стучат, — слышит он испуганный шепот жены.
Его, как пружиной, подбросило. Да, да, стучат. И стучат так, что разбудят мертвого… Он хватает дрожащими руками ружье и набивает патроны в карманы.
— Ты вот что, — обращается он к жене, а зубы выбивают нервную дрожь, — ты не открывай… скажи — дома нет… А я по лестнице на чердак… Тебя не тронут… Ты ни при чем… Поищут — уйдут… А полезут ко мне — дешево не отдамся…
В дверь колотили прикладами, и удары гулко отдавались в длинном коридоре, идущем от двери и разделявшем дом на две половины.
Пилецкий быстро взобрался по лестнице на чердак, через отверстие в потолке коридора. Звенели стекла окон…
— Дома нет!.. Нет дома!.. — надрываясь, кричала жена.
— Отворяй, если и дома нет! Кого прячете? Стрелять будем!..
Послышался выстрел. С треском кто-то выломал раму, и в комнату, через окно, пролез человек и, пыхтя, открыл двери. В коридор ввалилась толпа.
Дальше все было как в кошмаре… Треск оконной рамы, звон разбитых стекол, крики жены… выстрелы… шепот… голоса в темноте… И вот кто-то поднимается к нему по лестнице.
— Не лезь! Убью! — диким голосом кричит Пилецкий. — Всех перестреляю, последняя пуля себе!..
Но лестница дрожит под чьими-то ногами, и вот какое-то пятно замаячило в четырехугольнике отверстия…
Стиснув зубы, Пилецкий нажимает курок…
Выстрел… Вспыхнувший огонь освещает чью-то голову, но она тотчас скрывается в отверстии. С глухим стуком падает чье-то тело.
Внизу крики…
— Убил… Слезай… Милиция… — слышит он отдельные голоса…
Опять кто-то лезет…
— Не лезь, — кричит Пилецкий и снова стреляет…
Отчаянный стон… И опять взрыв криков внизу.
Среди шума он узнает как будто голос старика-сторожа, Вонифатия…
— Это я… — и лестница опять дрожит.
— Убью, — кричит обезумевший Пилецкий, и в третий раз огненная полоса прорезывает тьму. Опять чей-то стон.
Но голоса утихают. О чем-то сговариваются, удаляются, и Пилецкий слышит пыхтенье отъезжающего автомобиля.
— Откуда автомобиль? — пролетает мысль в затуманенном мозгу Пилецкого. — Может быть, милиция подоспела вовремя?.. Только едва ли.
В отделении вспыхивает огонек. Пилецкий судорожно сжимает похолодевшими руками винтовку.
Вот автомобиль возвращается. Кто-то вошел…
— Слазь, Ведениктович, — слышит он знакомый голос Спиридона. — Беда случилась… Милиция тебя защищать приехала… А ты с перепугу начальника того… уложил, милиционера ранил и — сторожа своего… Слазь, Ведениктович, не бойся… Вот тебе мое слово — ничего не будет.
Кто-то внес лампу в коридор, и Пилецкий увидел отряд милиционеров…
Бросив винтовку, он молча стал спускаться по лестнице…
Серое, осеннее утро осветило печальную картину. На полу коридора лежал убитый, рядом стонали раненые. Вещи в отделении и комнатке Пилецкого были перевернуты, мебель опрокинута. Стекла в окнах выбиты. Штукатурка на потолке и стенах местами обвалилась от выстрелов, произведенных с улицы.
Спиридон сидел на ступеньках крыльца и, крутя цигарку, спрашивал милиционера:
— Как же это так случилось? Вы-то чего дуроломом валили?
Милиционер вздохнул:
— Дуроломом? Не знаешь ты нашего дела — что значит на облавы ходить, бандитов ловить. Из-за каждого угла тебя подстрелить могут… Разве тут рассуждаешь? Сам как в бреду. А бандиты очень просто могли у Пилецкого остановиться. Припугнут «маузером» — не выдавай, мол, и конец…
Ведь и у вас в деревне они ночевали?
— Это верно…
— Ну, вот… А нас не пускали… Почему такое? Значит, неспроста…
— Вот дела-то… — вздохнул в свою очередь Спиридон. — Страх-то что делает.
Пилецкого арестовали, но скоро выпустили — он был признан невиновным. На кладбище прибавилась свежая могила…
СРЕДИ ОДИЧАВШИХ КОНЕЙ
Во время Гражданской войны Крым неоднократно переходил из рук в руки. Впервые Советская власть была установлена в Крыму 14 января 1918 года. Через три месяца, под напором немецких оккупационных войск, Советская власть принуждена была отступить на Кубань. Власть перешла в руки ставленника немецкого командования — царского генерала Сулькевича. В конце 1918 года его сменило правительство кадета Соломона Крыма. Весной 1918 года, под напором красных войск, «правительство» Соломона Крыма погрузилось на пароход и эмигрировало за границу. В Крыму власть вновь перешла к Советам. Однако в июне 1919 года, благодаря десанту Слащева и открытию Махно Донецкого участка красного фронта, Советское правительство принуждено было оставить Крым. Окончательно Крым был закреплен за Советской властью в конце 1920 года: 12 ноября этого года, после героического штурма Перекопских позиций, передовые отряды буденновской кавалерии вступили в Крым, вынудив остатки разгромленной белогвардейской армии бежать на пароходах за границу…
Действие рассказа А. Беляева относится к лету 1919 года — после захвата Крыма белыми в июне.
— Что нового, Вилли Улла? — спросил Бойко, поворачивая исхудавшее, бледное лицо.
Хозяин дома только что вернулся из города. Он поставил в угол корзину, снял барашковую круглую шапку, вытер со лба и шеи пот и снова надел шапку. Он был чем-то взволнован, но старался не показывать этого.
— Что нового? Ничего нового. Лежи. Поправляйся, — ответил он и опять снял шапку. На этот раз он помял ее в руках и повесил на гвоздь у двери.
Бойко продолжал внимательно следить за ним.
— Ты что-то скрываешь, Вилли Улла? Я вижу… Дай мне пить.
— Пей, пожалуйста, — татарин протянул Бойко медный кувшин с узким горлышком.
Бойко напился и закрыл глаза.
— Как все это нелепо, — тихо сказал он, не открывая глаза.
Бойко был прислан сюда из Симферополя как агитатор. Но по приезде, в вечер первого же дня, его свалил с ног сильный приступ тропической малярии, захваченной на Кавказе. Несколько дней он провалялся без сознания. Теперь ему было лучше, но от времени до времени припадки повторялись. Он был так слаб, что не мог поднять голову. Вилли Улла ухаживал за ним, как умел: поил ключевой водой и кормил жирной бараниной.
В тот момент, когда Бойко уезжал из Симферополя, настроение было тревожное. Поговаривали о возможности эвакуации, так как Красная армия стягивалась на наиболее опасный участок фронта Гражданской войны. Бойко страшно волновался, как бы эта эвакуация не произошла в тот момент, когда он валяется здесь, в горной татарской деревне, и эти волнения только ухудшали течение болезни. Вилли Улла, не желая еще больше волновать больного, не говорил ему о том, что происходит в городе, куда он ходил на базар. Однако скрывать правду скоро стало невозможно. В тот день, когда Бойко поднялся с разложенного на полу войлочного коврика, он решительно заявил, что идет в город.
— Куда идешь? — уговаривал его Вилли Улла. — Голова не держишь, ноги не идут.
Но Бойко упорно твердил:
— Дойду.
Вилли Улла вздохнул, почмокал неодобрительно губами и сказал:
— Нельзя туда итти. Красных нет, белые в Крыму. Мулла рад. Мемет Ресул рад. Мемет проводник был. Баринь катал. Деньги большой имел. Опять катать хочет. А бедный не рад. Опять аренда Мемету плати. Оч-чень нехорошо!
«Белые пришли!»
У Бойко от этих слов закружилась голова, и он опустился на войлочный коврик. Совершилось то, чего он так опасался.
Вилли Улла опустился рядом с ним на пол и начал утешать:
— Ничего, поживешь у меня. Тут тебя никто не тронет. Белые уйдут, опять большевики придут, тогда пойдешь.