После завтрака решили проехаться на автомобиле, осмотреть владения Шампетье.
Синий автомобиль медленно движется по дороге. В авто — семья Шампетье и Гастон. Все в белых костюмах. На головах мужчин — пробковые шлемы. У Рашель и Ирэн — широкополые соломенные шляпы.
Аметистовое небо, как раскаленная чаша, прикрыло землю. На севере синеют горы, покрытые лесами. На востоке, вдали зеленые просторы Тонкишского залива, кругом рисовые поля, обсаженные шелковичными деревьями. Леон смотрит на все с интересом приезжего.
— Нет, ты не говори, в этом все-таки есть экзотика!
— На парижские бульвары не похоже, это верно! — смеясь, отвечает Леон.
Китаец-шофер переключает скорость. Машина взбирается на небольшой холм, и, когда достигает вершины, Гастон вскрикивает от удивления. По ту сторону холма открылось странное зрелище.
Два десятка молодых и старых аннамиток в рубищах, едва прикрывающих худое тело, запряженных, как волы, тянут тяжелую телегу, нагруженную рисом. А возле женщин погонщик-китаец с длинным бичом.
— Что это? — спрашивает Гастон, обращаясь к Шампетье. Он видит совершенно спокойные лица. Не только Леон, но и Рашель, и даже маленькая Ирэн не выражают ни малейшего удивления. Для них, видимо, это слишком знакомая картина.
— Тебя удивляет это? — спрашивает Леон. — А между тем дело объясняется просто. Оплата двадцати человекодней здесь гораздо ниже, чем расходы по однодневной работе одного буйвола.
— Так это твои вьючные животные? — спрашивает Гастон.
— ИДзю, мой управляющий, нанимает их, — отвечает Леон. — И поверь, они очень благодарны мне. Если бы они не работали у меня, они умерли бы с голода.
Автомобиль медленно нагонял воз, запряженный женщинами. Погонщик, увидав господ, захотел показать свое усердие. Он начал подстегивать бичом женщин, ударяя их по полуголым спинам. Женщины валились грудью на лямки. Постромки напряглись. Слышалось учащенное хриплое дыхание.
Гастон опасливо посмотрел на племянницу. Но лицо девочки выражало безмятежную веселость.
Внезапно одна женщина с глухим протяжным стоном зашаталась. Надсмотрщик начал стегать ее бичом. Она рванулась в последнем усилии и упала на землю. Изо рта ее хлынула кровь. Надсмотрщик кричал, награждая несчастную пинками. Это было, по-видимому, слишком и для привычных к подобным картинам Шампетье.
— Посмотри, Ирэн, какая птичка летает. Вон там, у шелковичного дерева! — сказала Рашель, чтобы отвлечь внимание дочери. И приказала шоферу-китайцу ехать быстрее.
А надсмотрщик продолжал кричать на женщину. Она делала судорожные усилия, чтобы встать, и вновь падала на черную лужу крови. Стоявшие в упряжи женщины косились на нее, как испуганные лошади, но молчали — боялись навлечь на себя гнев надсмотрщика.
А китаец, убедившись, что женщине не подняться, грубо приподнял ее, снял лямку, оттолкнул ногой в сторону и крикнул:
— Хо-о!
Колеса заскрипели. Телега двинулась. Упавшая женщина Чунь лежала неподвижно у края канавы. Лицо ее посерело. На губах и подбородке запеклась черная кровь. Глаза были безжизненно закрыты. Она походила на труп. И вороны, обманутые ее неподвижностью, уже подлетали к ней все ближе и ближе. А высоко в небе над «падалью» кружился ястреб.
Но искра жизни еще не погасла. В затуманенном мозгу пролетали смутные мысли, как ночные птицы в безлунной темноте. Не надо птиц. Не надо мыслей. Их бесшумный полет мешает спать. Уснуть — умереть так приятно…
— Цинь? — Цинь — это мысль. Это образ. Цинь — это маленькая дочь Чунь. Это она зовет. Она напоминает о себе. Надо жить. Надо жить ради нее. — Цинь! — И легкая судорога, вспугнувшая ворон, прошла по телу. — Цинь! — И Чунь открыла мутные глаза. — Цинь! — И вот Чунь поднимается со стоном. Руки и ноги ее дрожат.
Чунь смотрит на дорогу. За облаком пыли скрылась телега. Далеко. Не дойти! Не возить ей больше телегу!
Последние дни она чувствовала себя совсем слабой, и сердобольные женщины — товарищи по упряжке говорили:
— Ты только впрягись в лямку да делай вид, что тянешь, а мы вывезем!
Но теперь Чунь и этого не может сделать. Она шатается, не в силах идти. Телега все дальше. Вместе с телегой уходит заработок.
Дома Цинь — голодная, худенькая девочка. Бедный ребенок! И ни горсти риса…
Но ведь Чунь проработала почти весь день. Свалилась на закате солнца. Она пойдет в контору и потребует, чтобы ИД-зю уплатил ей за день.
И Чунь, собирая последние силы, прижав руки к больной груди, плетется в контору.
ИДзю смотрит в книгу счетов и говорит бесстрастно:
— За тобой еще долг за рис. А за сегодняшний день тебе ничего не следует: ты ушла до захода солнца. Не проработала двенадцати часов. Таково условие.
ИДзю смотрит на Чунь испытующим оком рабовладельца. Чунь «выжата до косточки». На свалку!
— Ты не можешь больше работать! — говорит он сухо. — Тебе надо умирать! Уходи!
— А Цинь? — хрипло спрашивает Чунь, смачивая языком высохшие синие губы.
— Что Цинь?
— Цинь, дочь.
— Сколько лет?
— Пять, скоро шесть.
ИДзю пожимает плечами.
— Мала для работы. Иди!
Не понял! Что будет делать Цинь, когда Чунь умрет?..
Чунь — вдова. Ее мужа, безземельного крестьянина, раздавило деревом в горах, на лесных разработках господина Шампетье. И господин Шампетье не уплатил вдове за смерть мужа ни одного пиастра.
— Он не маленький. Твой муж умер по собственной неосторожности, — сказал господин Леон Шампетье. — Если я буду платить за каждого, раздавленного деревом, у меня не хватит никаких средств.
Чунь пыталась разжалобить ИДзю. Но ИДзю сказал, что смерть ее мужа была написана в книге судеб. А за судьбу не платят. Но он, ИДзю, жалеет Чунь и потому берет ее на работу.
И Чунь впряглась в лямку, сделалась вьючным животным, оставляя маленькую Цинь целыми днями бродить беспризорной по деревне.
Пока Чунь работала, они кое-как жили. Теперь пришел конец и этому…
Уже совсем стемнело, когда Чунь доплелась до своей хижины, сделанной из соломенных циновок. Двери хижины всегда были открыты: голых стен не надо сторожить. Одна комната. Алтарь предков. Стол посередине и нары для спанья у стен.
Чунь, хрипя и задыхаясь, опустилась на тряпье нар.
— Цинь!
Никто не отозвался. Девочка не ожидала матери так рано и по обыкновению где-нибудь бродила в поисках объедков.
Вот придет Цинь, увидит мать и задаст обычный вопрос:
— Что ты принесла, мама? — и жадно посмотрит на руки. Пустые руки! Пустая душа!.. Что делать? Как жить?
Чунь тяжело поднялась. Цепляясь за стол, доползла до алтаря предков и опустилась на колени. Она вопрошала мрак. Ее молитва была похожа на жалобу. Зачем так устроена жизнь? Зачем предки не помогут живым потомкам? Почему предки всегда молчат, не подадут хотя бы доброго совета? Или они не видят! Не хотят? Не знают, не могут? Или и это все ложь, и предки — только бессильный прах, и мир — только тьма без просвета?
— Кто здесь стонет? Мне страшно! — послышался во мраке детский голосок.
Это пришла Цинь. Разве Чунь стонала?..
— Это ты, мама? О чем ты плачешь? Почему сегодня ты пришла так рано? Что ты принесла, мама?
Вот, вот он, этот страшный вопрос! И вместо того, чтобы ответить дочери, Чунь прошептала:
— Я проклинаю вас!
— Что ты шепчешь, мама? Я есть хочу!
— Завтра… Завтра, моя Цинь. Сегодня я ничего не принесла. Ложись скорее спать. Сонный человек не знает голода. А завтра… — Чунь не могла больше говорить.
Голодная девочка долго плакала, но наконец уснула. Чунь не спала. Она думала, как спасти дочь от голодной смерти. Не сегодня-завтра Чунь умрет. А Цинь останется совсем одна на свете. Ей никто не поможет. Кругом в деревне такие же бедняки, как и Чунь. Как спасти Цинь?