Были и другие факторы, сближавшие нас. На Плэйстоу-гроув мы не могли спать вместе, так что мы утоляли свою потребность в интимности разговорами. Я открылась Дэвиду еще больше, чем до этого, и Дэвид ответил взаимностью. Пребывание дома вызвало в нем волну воспоминаний, в том числе болезненных (особенно о его чувствах к Терри), и он поделился ими со мной. Я стала ему еще ближе, и была счастлива услышать прямое излияние эмоций от своего холодного и отстраненного любимого.
Оглядываясь назад, на это оттаивание “Ледяного Человека”, думаю, что Дэвид начал полагаться на меня в том роде, в каком до этого полагался на своего отца. Джон Джонс всегда был в его жизни понимающей, поддерживающей фигурой (и великой силой, защищавшей сына от нападок Пегги), а теперь его не стало. Дэвиду был абсолютно необходим кто-то другой в этой роли. Я достаточно хорошо для нее подходила: я любила его и была ему беззаветно предана, более того, я могла ДЕЛАТЬ для него нужные вещи.
Затем состоялось нечто, вроде обета – ничего законно или религиозно санкционированного, но нечто тесно связавшее с ним мою душу, сердце и сознание. Мы сидели вместе в верхней комнатке, в которой Дэвид жил во времена своей ранней юности вместе со своим старшим братом (или без него), в хорошие и тяжелые времена. Не помню, какое время суток это было, и что именно привело к этому разговору, но помню саму суть. Я предложила Дэвиду договор. Мы с ним останемся вместе, сказала я, и начнем совместно новое дело. Сперва мы объединим усилия, чтобы добиться целей, которые ставил перед собой он – стать поп-звездой – а затем мы сделаем то же и для меня: поможем мне осуществить карьеру на сцене и в кино.
Дэвид выслушал меня, а затем сказал:
“Ты в силах принять тот факт, что я не люблю тебя?”
Я, честно говоря, об этом даже не думала. Насколько я понимала, представление Дэвида о “любви” описывалось его отношениями с Хермионой: сидеть на кровати, держась за руки, и эмоционально душить друг друга года два, пока часы тикают, а ваша карьера идет коту под хвост. ТАКОЙ любви я не хотела. Я хотела движения, роста, свободы, взаимного вдохновения, взаимного уважения друг к другу как к отдельной личности, взаимной поддержки индивидуальных амбиций. Я хотела, чтобы каждый из нас расширял наш общий мир, а не сужал его. И я знала также, что Дэвид любит меня в том единственном смысле, который имеет значение: он по-настоящему нуждался во мне, уважал меня и заботился обо мне. Но главное, что мы оба знали и о чем не раз говорили друг другу, мы были родственными душами. Мы были ПОХОЖИ. Мы подходили друг другу.
Так что я сказала: “Да, Дэвид, я могу это принять. Я могу принять все, что угодно.”
“Тогда все в порядке”, – сказал он и согласился с моим планом. Он принял свободно и с охотой и мою преданность ему, и мое доверие.
Так что я сама избрала свою судьбу. Там, в Бромли, в той маленькой спаленке, глядя на угольный сарай, но видя сияние прекрасного, свободного, сужденного звездами будущего, я поклялась отдать Дэвиду лучшие годы своей жизни.
* * *
Пора было двигаться вперед. Кое-какие проблемы требовали немедленного внимания, некоторые из них – даже очень пристального. В определенных областях Дэвидовской карьеры требовались срочные изменения. У него должен был вот-вот выйти альбом на новом лэйбле, а успешный сингл – “Space Oddity” – только что вышел (через два месяца после выхода увлекательная история Майора Тома поднялась до пятого места в чартах), и Дэвид срочно, вопиюще срочно нуждался в новом направлении.
И ни один аспект нашей ситуации не требовал такого внимания, как самый основной: нам с Дэвидом необходимо было место, где бы мы могли жить и работать вместе. Он все еще жил на Плэйстоу-гроув с Пегги, но ради всеобщего душевного здоровья мне пришлось удалиться в свою комнату у черта на рогах – в Блэкхите, а, следовательно, быстрые спонтанные действия, требуемые нашей миссией, были невозможны.
Тогда я пустилась на поиски дома, и какой же я нашла! Он назывался “Хэддон-Холл”, и он представлял собой эффектное зрелище.