Я боялась, что, если затащу Дэвида в постель, Кэлвин может взбеситься. Я была совершенно уверена, что они спали друг с другом (так оно и оказалось), но я не знала, как между ними обстояли дела, какие у них были правила. Так что я зорко следила за сигналами Кэлвина.
Да, он одобрял меня. Никаких сомнений. Если бы он мог, он прямо-таки вытолкал бы нас вместе за дверь. Впрочем, ему и не надо было так трудиться. Мы с Дэвидом понравились друг другу. Казалось, мы начинаем завязывать связь.
Так что мы отправились вместе в Пэддингтон, и то, что должно было случиться, случилось. Меня трахнули.
Поначалу Дэвид был никудышным бойфрендом. Во всяком случае, не таким, каким я хотела, чтобы он был. Я еще находилась в том возрасте, когда девушка ждет от своего возлюбленного нежности, даже если он ей не верен (что в Дэвидовском случае значит – даже если он обладает инстинктами бисексуального дворового кота). Но Дэвид был холоден. Помню как-то ночью, когда я была особенно взбешена каким-то его хамством, я в самой лучшей театрально-трагической манере свалилась в пролет лестницы у своей комнатки в “Ноумэд”-клубе. Он просто перешагнул через меня, предже чем выйти вон, и сказал: “Что ж, если не помрешь и будет настроение, можешь позвонить”. И я, естественно, позвонила. Я была влюблена. Любовь слепа.
Впрочем, поворотный пункт в наших отношениях произошел именно по инициативе Дэвида. Он позвонил мне как-то днем из Бекенгэма – южного предместья, где он жил и управлял бекенгэмской “Арт-Лабораторией” вместе с талантливой и привлекательной журналисткой Мэри Финниган. Он ужасно болен, сказал он, и хочет быть со мной, так что, не приеду ли я, пожалуйста, и не позабочусь ли о нем?
Я согласилась и отправилась на пригородной электричке за много миль из этого грязного Пэддингтона в тихий и зеленый Бекенгэм. Я никогда не была там прежде и не встречалась с Мэри, но все же нашла дорогу к хаотично разбросанной группке бунгало среди чудесных старых деревьев и постучала в дверь как раз, когда наступил вечер.
Мне открыл Дэвид. Он был один. Мэри куда-то уехала на уик-энд, а он отнюдь не выглядел таким больным, каким изобразил себя по телефону. Впрочем, он немного охрип, так что я разыскала кое-какие таблетки, приготовила ему поесть и вообще всячески суетилась вокруг него.
Где-то около десяти вечера мы забрались к нему в комнату. Помню, я отметила про себя, что это именно ЕГО комната. Я справедливо подозревала, что он спал с Мэри и что, по-видимому, и продолжает спать, так что это было некоторым облегчением – обнаружить, что они, по крайний мере, не спят постоянно в одной постели: комната Мэри была через холл, напротив комнат ее двух детишек. На меня произвело впечатление еще и то, какой прибранной была комната Дэвида – до этого момента он отнюдь не производил впечатление чистюли – и какой красивой. Он украсил ее индийскими и тибетскими коврами, картинами и всевозможными безделушками, создав теплую, хиппи-подобную, чувственную атмосферу.
Мы уселись на кровать, и он начал прокручивать мне пленки со своей музыкой – все разнообразные версии трэков, над которыми он работал для своего первого альбома на “Меркури”, “David Bowie”, или, в американской версии, “Man of Words, Man of Music”. На меня нахлынуло настоящее потрясение. Я слышала кое-что из этих песен и раньше, но лишь кусочки и отрывки – никогда в таком объеме; теперь же я в изумлении слушала одну жемчужину за другой. Это были отнюдь не обычные “мальчик-встречает-девочку – девочка-бросает-мальчика”-поп-песни, но краткие глубокие наблюдения истинной драмы жизни, удивительно оригинальные, точные и поэтичные. И их автор, сидевший рядом со мной на кровати, был отнюдь не просто еще одним хорошеньким поп-личиком (хотя, видит Бог, КАКИМ же он был хорошеньким!), не еще одним испорченным нагловатым бойфрендом: это был необыкновенный человек, иной и великий, единственный на миллионы, человек с редчайшим и прекрасным даром, звезда в этом мире. Внезапно на меня обрушилось понимание того, кто такой Дэвид на самом деле.
И он также вел себя совсем по-другому, он вел себя по отношению ко мне сочувствующе и по-доброму, и, когда мы занялись любовью, он был чувствителен и нежен – намного, НАМНОГО лучший любовник, чем тот жеребец, которого я до этого знала. Это были чудесные, размягчающее сердце моменты, и я начала забывать одну очевидную истину, на которую мне впервые указал Кэлвин, подтвержденную впоследствии и моим собственным опытом – то, что Дэвид был первоклассным манипулятором. Я начала видеть новые черты его характера, и открылась им навстречу. И это были теплые и чудесные черты.