— Сэм, давай-ка ешь свой завтрак.
Он посмотрел на нее, стараясь увязать с ней эти странные слова, стараясь увидеть ее сквозь завесу тайны, завесу мечты, сквозь все эти крылья и облака.
Завтрак?
— Ты дивная, — сказал он, покачивая головой, как старая мудрая сова, откуда-то зная, какое слово надо сказать, хотя никто его, насколько он помнил, этому не учил, никто на свете; и она улыбнулась.
Чем дольше он смотрел на нее, тем больше приближалась она к совершенству, словно хорошела день ото дня вот уже миллион лет.
Нет, правда. Кроме шуток.
— Сколько тебе лет, а?
Вот так взял и спросил, словно и не страшно нисколько.
Она покачала головой:
— Немало, Сэм.
— Если ты станешь моей девушкой, я же должен знать. Иначе не честно.
— Честно. Дамы не говорят, сколько им лет.
— Смотри-ка, ты стала другая.
— Как другая?
Не мог он ей этого объяснить. Не мог сказать, что только что она была ужасной. Он снова смутился, снова почувствовал себя голым, хотя, если подумать, быть завернутым в полотенце — все равно что намотать на себя прямо с рулона добрый кусок ткани.
— Ну давай же, Сэм, ешь. Чай и хлеб стынут, нельзя же выбрасывать еду. И яичница пережарится, если оставить ее на сковородке.
— Как тебя зовут?
— Роз.
Он смотрел, как она идет к плите. На Роз она ничуточки не похожа. Глупости, какая она Роз — все равно что кого-нибудь другого назвать Сэм, когда это его имя. Роз было сейчас тринадцать лет, и она все еще сжималась в комок всякий раз, как он задерживал ее руку. Роз правилось быть рядом с ним, она от него не отходила, когда знала, что бояться нечего, но стоило ему произнести хоть одно нежное слово, и она немедленно убегала.
— Ты стала другая, — повторил он с недоумением в голосе.
— Нет, Сэм, ничуть не другая… Твоя яичница… Ах, Сэм, теперь она как подошва. Ну вот, будешь есть такую. Давай ешь. В жизни мне не снилось ничего подобного.
Она села на стул в стороне от него, села боком (как Роя тогда на раме велосипеда) и зацепилась босой ступней за перекладину. Да она такая же грациозная, как Роз. А может быть, эта Роз и вправду звезда балета? Прекраснее ее нет ничего на свете. Он, во всяком случае, не видел. Как она изящна, как тонка, какое у нее нежное лицо, словно его сто лет назад нарисовал живописец на потолке часовни, в облаках среди ангелов. Одежда на ней была бесформенная, и цвета тоже он позднее не мог припомнить — не то коричневый, не то серый, — но это делало ее только прекраснее. Прекраснее и прекраснее с каждым мгновением, что он на нее смотрел.
Ах, Сэм, неужели это действительно твоя девушка? Так это и бывает? Вдруг у тебя появляется девушка, и все остальное уже не имеет значения. Можно даже вернуться домой и все уладить с Линчем и с мамой. Вполне. И потом видеться каждый день. Ну вот, вдруг настроился на девчачью волну. Выскочит вдруг перед тобой такая девчонка, как распрямившаяся пружина, и все остальное побоку. Сердце у него и сейчас бешено колотится, но это совсем другие удары. Совсем они не похожи на удары страха там, за дверью ванной. Удивительная перемена. Вот так поворот!
Он ждал, что она снова подойдет к нему и он сможет еще раз прижаться к ней лицом. А как же иначе, если она чувствует то же, что он? Но она продолжала сидеть на краешке стула, потягивая чай за завесой своих волос. Не подходила, но и не убегала. Была здесь.
О Сэм…
Его взгляд упал на еду, которую она для него приготовила, и голод снова стал реальностью, снова приобрел остроту, и когда с жадно набитым ртом он снова взглянул на нее, она улыбнулась. Если яичница была как подошва, он этого не заметил. Если все остыло, ему это было безразлично. Голод повелевал ему уничтожить все, что было на столе, зарядиться энергией, не разбираясь в ее источниках, и разом с этим покончить. Поцелует она его тогда? Сможет он обнять ее за плечи и поцеловать в волосы?.. Она сидит на стуле, рука держит белую чашку, прекрасная, тонкая рука. На пальце блестит золото.
Что-то в этом золоте такое, что до сих пор ускользало от внимания, — форма и место, где оно вдруг блеснуло.
У нее на пальце — золотое обручальное кольцо!
Он смотрел, не веря своим глазам, а внутри у него все сжалось от острой, перехватившей дыхание боли.
«Она замужем, она замужем», — снова и снова говорил он себе, повторяя слова беззвучно.
И рухнули дворцы… И растаяли воздушные замки… Словно погасла искра, благодаря которой он был самим собой. Осталось только тело, и телу было безразлично, сохранит ли оно образ человека или превратится в камень.