— Давайте заглянем к Малышеву.
Созерцание красот на этом закончилось. У Малышева даже лицо вытянулось.
К воде вела единственная, к тому же извилистая и скользкая тропинка. Двигаться по ней приходилось боком, как это делают лыжники, взбираясь на гору способом «лесенка». Только грузноватый Малышев спускался прямиком, но вскоре плюхнулся, обдав облаком снега своего друга Городкова, шедшего впереди.
— Валентин Петрович, — отряхиваясь, обратился Городков к Ветрову, — это Петр Великий требовал от военных класть животы на алтарь отечества?
— Чего вдруг Петра вспомнил? — отозвался Ветров, нащупывая ногой очередную кочку.
— Да вот смотрю я на некоторых своих сослуживцев и вижу, что они живут по завету Петра: дабы «положить живот», они его заблаговременно отращивают.
Дружный смех был ответом на шутку, а Малышев добродушно парировал:
— Смейтесь, смейтесь, тощие, но помните, что нет у вас накоплений на черный день!
— Да-а… Чего нет, того нет, — сокрушался Городков. — Но, если так мерить жизнестойкость, верблюд тебя намного переплюнет!
Пикировка неуступчивых друзей, как всегда, имела бы продолжение, но тут спуск кончился и откуда-то из-за скалы вынырнул плотный мичман в валенках, полушубке, с деревянной лопатой. Он быстро отыскал глазами Павлова и, отбросив лопату, стал докладывать, что и как у него хранится. Доклад получился не очень складным, но можно было понять, что здесь хранятся лишь старые торпеды, что давно пора починить отопление и что совсем не дают матросов откапывать снег.
Неподалеку от скалы, прямо на берегу, белел громадный сугроб: наверное, пурга облюбовала себе это тихое место, чтобы побить все свои рекорды. Но, приглядевшись к этим несметным тоннам снега, можно было заметить поверх сугроба какие-то твердые полукружья, а снизу некое подобие навеса. Выходило, что тут не только снежная куча, но еще и засыпанное по уши творение рук человеческих.
— Товарищ Чулков, — выделил Павлов одно место доклада мичмана, — а почему у вас только старые торпеды?
— Сыровато, товарищ командир. Электроника этого не любит.
Пробитая в сугробе узкая щель вела к массивной двери с двумя рядами заклепок, напоминающими пуговицы на старом мундире. Пока Чулков возился с амбарным замком внушительных размеров, Павлов прикидывал, как козырек над входом мог выдерживать такую снежную тяжесть.
За скрипучей дверью начался низкий коридор с овальными сводами, он вывел к длинному отсеку — зал не зал, но что-то в этом роде. По обеим стенкам отсека доверху размещались и уходили вглубь торпедные гребные винты, походившие на старые самолетные пропеллеры. Склад освещался редкими тусклыми лампочками; пахло холодной сыростью, известкой и машинным маслом. Каждый шаг сразу отдавался глухим, быстро затухающим эхом.
Павлов осмотрел торпеды и, указывая на объемистые, притулившиеся к стенке ящики, спросил:
— А тут что такое?
Чулков часто заморгал глазами, затоптался и, как бы через силу, вымолвил:
— Оборудование…
— Товарищ командир, — поспешил объяснить Малышев, — тут у нас оборудование для осушения, вентиляции… в общем, полный комплект.
— И как же долго этот полный комплект стоит у стеночки? — холодно осведомился Павлов.
Чулков кинулся к настенному календарю, поводил по нему пальцем, пошептал что-то и с уверенностью заявил:
— Вчера, в аккурат, три месяца стукнуло.
Павлов старался сдерживать возмущение: как новому человеку, ему все думалось, что он чего-то не знает, чего-то не видит, чего-то не принимает во внимание.
— Василий Егорович, — сухо спросил он, — в чем причина?
Малышев умоляюще целился в Рыбчевского, как бы призывая того в свидетели, потом уперся виноватыми глазами в темный угол и мрачно проговорил:
— Оружие задавило, товарищ командир. Лодкам давай — и никаких гвоздей! Вот мы и давали. А свои прорехи на завтра, на послезавтра… Вот так три месяца и пробежали. Скоро сами увидите…
Где-то хлюпко стучали капли, доносилось слабое шипение — похоже, травил пар или воздух.
— А что хочет сказать старпом? — По въевшейся корабельной привычке Павлов нет-нет да и называл так Рыбчевского.
— Помогать надо Малышеву, — ответил тот после небольшой паузы. — Помогать людьми. Один он не вытянет.
— Гм-м-м… — Павлов почесал затылок. — Слышали, товарищ Городков?