Между тем часы шли, а комдив все не возвращался, молчал и штаб генерала Лопатина. Надо было что-то делать, не сидеть же в такой обстановке сложа руки и ждать у моря погоды.
Группа бойцов, пробирающаяся к своим, принесла обнадеживающую новость. Будто бы в районе села Исковцы, что в десяти километрах севернее Будницы, обороняется наша танковая дивизия. Машины у танкистов целы, но нет горючего. Они превратили танки в неподвижные огневые точки, заняли круговую оборону в не подпускают фашистов на пушечный выстрел. "Было бы здорово соединиться с танкистами, достать горючее - отбить его у противника - в сообща навалиться на фрицев", - подумалось мне.
Но танковая дивизия в Исковцах была из области мифов. Разведка, высланная нами, доложила, что никаких танков там не было и нет, да и откуда им взяться! Желаемое мы тогда нередко выдавали за действительное. Жизнь же неумолимо возвращала нас к реальностям. А реальность настоятельно повелевала действовать, пробиваться, пока не поздно.
Да, трудно некоторые командиры приспосабливались к условиям войны, мешал груз мирных привычек.
Посоветовавшись со старшим батальонным комиссаром Чечельняцким, майором Карташовым и полковником Самсоненко, решила предпринять новую попытку прорваться в районе Савинцев. Расчет сделали на внезапность атаки и на то, что все наличные силы собираются в кулак. Начальнику строевого отделения штаба капитану Д. Т. Курбатову приказываю поставить в строй всех писарей, чертежников, шифровальщиков, подчистить всю "писарскую элиту" и тылы. Отменный служака, понимающий толк в штабном делопроизводстве, ходячая энциклопедия всех "входящих и исходящих", Курбатов смотрят на меня осуждающе, но только спрашивает: "А как же без писарей?" Отвечаю: "Снявши голову, по волосам не плачут. Вы сделаете то, что надо, если немедленно, сейчас же уничтожите все лишние бумаги. О спасении штаба, о спасении дивизии надо думать, товарищ капитан!"
Хоть Курбатов подчищал тылы скрепя сердце, но наскреб порядком. За счет нестроевой команды мы довели численность стрелковых рот до 30-40 человек. А это кое-что значило. Не густо, конечно, но атаку можно было начинать, что мы и сделали утром. Наши бойцы понимали, что терять им уже нечего, и я редко видел у них такую непреклонную решимость, такое внутреннее ожесточение. В первых рядах атакующих шли роты полка майора Якова Борисовича Группана. Этого интеллигентного человека, внешне мало походившего на строевого офицера, я полюбил, проникся к нему искренней симпатией. Группан был долгое время начальником штаба полка и отлично знал свое дело. Он снабжал командира достоверными данными об обстановке, о противнике, знал все, что в полку происходит. Командир полка за таким начштаба жил как за каменной стеной. И тем не менее, когда командир полка выбыл из строя, я сомневался, справится ли Группан с его обязанностями (речь шла о назначении Якова Борисовича комполка). Свои сомнения я высказал генералу Куликову. Хорошо, что тот не принял их, и назначение Группана состоялось. Я еще раз убедился, что командиру полка вовсе не обязательно иметь зычный голос и вид, вызывающий если не страх, то, во всяком случае, робость у подчиненных. Ничего такого у Якова Борисовича не было. Он говорил тихо и спокойно, никогда не повышал голоса и скорее просил, чем приказывал. И тем не менее подчиненные слушались его беспрекословно. Брал Группан знанием дела, уважением к людям, умом. А это, как оказалось, значило немало. Ко всему прочему он был человеком большого личного мужества.
Свой КП во время атаки он менял несколько раз, следуя фактически в цепи атакующих, под неприятельским огнем. Видя, что командир в их боевых порядках, солдаты, преодолевая яростное сопротивление фашистов, ворвались в Савинцы и снова овладели мостом. Не вина майора Группана и его полка, что большего они сделать не могли. В небе появились немецкие самолеты и в который раз стали бомбить село, или, точнее, то, что от него осталось. Факелами вспыхнули уцелевшие хаты, черный дым стлался по земле, слезились глаза, затруднялось дыхание.
Грохот бомбежки слился с артиллерийской канонадой, с гулом танков: фашисты подтянули к Савинцам механизированные и танковые подразделения. Пришлось нам вновь вернуться на исходные позиции. Не полезли дальше и фашисты, они были уверены, что мы и так не уйдем, что теперь мы обречены.
- Что делать будем, комдив? - спросил меня комиссар Чечельницкий, который редко бывал на дивизионном КП, а большей частью находился в подразделениях, среди личного состава. Сказывалась привычка, выработанная еще в годы гражданской войны, в партизанском отряде. С введением института военных комиссаров Чечельницкий нес прямую ответственность за боевые действия соединения наравне с командиром. Но он не особенно охотно вникал в командирские функции, считая, что для этого есть комдив, которому всецело доверял. Подписывать боевые приказы он считал делом формальным и обычно делал это постфактум, хотя и получал за такой формализм довольно жесткие разносы со стороны члена Военного совета армии. Но в этом вопросе Дмитрий Степанович был неисправим. Когда мы связывались с ним для согласования сути приказа, он обычно говорил: "Действуйте - всецело одобряю".
Слово "комдив", обращенное ко мне, прозвучало непривычно. По положению начальник штаба является первым заместителем командира дивизии, с его выбытием из строя автоматически принимает на себя командование. Это по положению. Но ведь имеется психологический барьер, который переступить не так-то просто. Ты привык, что есть человек, который вместе с комиссаром принимает на себя всю полноту ответственности и которому принадлежит последнее слово. Теперь же оглядываться не на кого, твое решение оказывается окончательным, ты являешься последней инстанцией.
Все наши попытки прорваться через вражеское кольцо окончились неудачно. Противник был начеку и, как только мы начинали атаку, перебрасывал к месту предполагаемого прорыва подвижные, механизированные подразделения, танки и создавал многократное превосходство в людях, а главное - в технике. В воздухе появилась авиация гитлеровцев. В таких условиях продолжать лихорадочные попытки пробиться в открытом бою означало погубить остатки дивизии, и на "военном совете", так комиссар Чечельницкий назвал совещание троих Чечельницкий, я и Самсоненко, - было решено укрыться в лесу в районе села Пирятин, дать людям отдохнуть, собраться с силами, организовать интенсивную разведку и найти во вражеском кольце брешь. Комиссар был уверен, что нет у фашистов силенок, чтобы всюду плотно держать кольцо окружения. "Мы непременно отыщем слабинку и проскочим. Не надо только сломя голову бросаться на противника. С умом надо действовать. Вот в чем собака зарыта", - говорил он.
"Вот в чем собака зарыта" - любимая присказка комиссара. Он придавал ей десятки оттенков: иронию, сарказм, шутливость, решительность, неопределенность, одобрение, несогласие... Теперь в этих его вроде, примелькавшихся словах слышалась уверенность, что все будет хорошо. И мы верили комиссару. Ему невозможно "было не верить. Нам всем было известно, что Чечельницкий прошел гражданскую войну, дважды попадал в лапы белых, но его находчивость, самообладание, а главное - идейная убежденность позволили целым и невредимым выходить из петли, которая вот-вот должна была затянуться на его шее. Первый раз, раненный в бою, он оказался в руках деникинцев. Комиссар сумел убедить часовых, охранявших его, - украинского хлопца с Полтавщины и бородатого мужика из-под Курска - перебежать к красным.
Второй раз, уже будучи командиром партизанского отряда, действовавшего в тылу белополяков, он с небольшой группой бойцов отправился в разведку и напоролся в белорусской деревне со странным названием Рыжуха на вражескую засаду. Белополяков было до взвода, партизан - десять человек. Чечельницкий повел своих бойцов в решительную атаку и отбился от врагов. "Штыком и гранатой пробились ребята", как в песне о Железняке", - говорил Чечельницкий, вспоминая этот эпизод своей партизанской жизни. Он очень любил песню о Железняке и частенько в минуты досуга негромко напевал ее своим приятным баском...
И опять мы о капитаном Труновым в дороге. Бежит эмка по проселку, по полям, мимо рощиц. Мы едем в направлении большого лесного массива, который, судя по топографической карте, начинался сразу же за селом Пирятин. Мы уверены, что там мы найдем приют и пристанище, что лес укроет нас от вражеских глаз.