Наступил день, еще один день во вражеском тылу. Мы стремились использовать его, чтобы подальше уйти в глубь леса, который тянулся примерно на 15 километров. Я стал замечать, что некоторыми бойцами начинает овладевать какое-то безразличие, они стали делать все механически: надо идти - шли, привал - останавливались. Такое безразличие вызывалось крайней степенью усталости. Что мы могли поделать с ними? Ровным счетом ничего! Вспыхнет бой и безразличие сдует как ветром. А в этот день, как и в прошлый, люди устало меряли шагами бесконечную дорогу.
Вместе с Самсоненко и Карташовым мы стояли на лесной просеке, пропуская монотонно, неторопливо текущую колонну. Присматривались к лицам командиров и красноармейцев, узнавали многих - и теплее становилось на душе.
Вот по обочине идут двое. До нас донеслись обрывки их разговора. Это майор Керженевский и его жена военврач 3 ранга Вера Петровна.
- Я просил тебя, Вера, умолял уехать с ранеными. Не послушалась. Теперь вот мучаешься.
- Разве я могла уехать? Я же и дня без тебя не проживу, изведусь: ты на фронте, под огнем, а я - в безопасности.
Такая нежность слышалась в ее словах, что щемящей тоской наполнилось сердце, тоской о близких мне людях. Я позавидовал Степану Семеновичу, что он идет рядом с любимым человеком в этот тревожный день. Война не в силах изменить человеческую природу, сделать сердце каменным и невосприимчивым к радостям земным. На войне, встречаясь лицом к лицу со смертью, люди ни на минуту не перестают думать о любимых. По себе знаю, что какой-либо пустячок, малюсенькая деталь, напоминающая о женах, невестах, подругах, окрашивались в новый прекрасный цвет, приобретали значительность, становились необычайно дорогими. Только этим и можно, на мой взгляд, объяснить популярность у фронтовиков песни о синем платочке.
Когда на фронте, в обстановке страшной беды, мы вдруг встречали счастливую от любви женщину, то она была для нас все равно что солнце, проглянувшее сквозь черную тучу, и мы очень завидовали ее избраннику.
Еще в лагерях под Днепропетровском я часто видел Керженевского и Веру Петровну. Вечерами, когда в летнем клубе демонстрировался кинофильм, давался концерт или читалась лекция, они непременно появлялись вместе - высокий Керженевский и русоволосая, еще совсем юная женщина в ладно сидевшей гимнастерке.
Мне рассказывали сослуживцы, что во время советско-финляндского военного конфликта дивизион, которым командовал Керженевский, в бою с превосходящими силами противника был разбит. Вера Петровна, служившая в санчасти полка, была в том бою в дивизионе мужа и получила тяжелое ранение. Керженевский положил на плечи находившуюся в бессознательном состоянии Веру Петровну и более 30 километров по лютому морозу добирался в медсанбат. Там ей сделали операцию. Вера Петровна быстро поправилась, встала снова в строй, и этот случай еще больше укрепил их любовь. В Днепропетровске Вера Петровна была уже военврачом 3 ранга, работала в санчасти и в свободное время бывала у мужа в полку. Пушкари ее полюбили и считали своим человеком.
С завистью глядя вслед Керженевским, я еще не знал тогда, что вижу их в последний раз. Во время прорыва их настигнет фашистский снаряд, и они навсегда, неразлучные, останутся лежать в степи под Лубнами.
Кольцо окружения прорвано!
С утра над Оржицей появились немецкие самолеты. Они летели на небольшой высоте, оставляя за собой шлейф густого темно-зеленого дыма. Нарисовав кольцо, которое хорошо проецировалось на фоне чистого неба, самолеты скрылись.
- Понятно? - спросил меня Самсоненко, с которым мы наблюдали за манипуляциями немецких летчиков. - Выходит, они в большом котле сделали маленький для нашей армии. Персональный, так сказать. Предупреждают, что наше дело табак, чтоб мы, значит, сдавались.
Догадка Иосифа Иосифовича подтвердилась. Вскоре пожаловала новая группа самолетов. Они сбросили не бомбы, а листовки. На искаженном русском языке в листовке предлагалось "русь золдатам" прекратить сопротивление и "штык в земля". Командование вермахта обещало "соблюдать жизнь" и отпустить сдавшихся в плен по домам. "В противном разе смерть". В листовке сообщалось, что Красная Армия разбита и перестала существовать. Москва, Петроград, Киев пали и потому выхода у русских солдат нет. К тому же 26-я большевистская армия окружена и ее окончательный разгром - дело "пара дней".
Как ни тяжело и трагично было наше положение, ни у кого из бойцов и командиров дивизии не возникло и мысли принять предложение фашистов. Каждый из нас был готов скорее погибнуть, чем сдаться на милость врагу. Наши сердца до краев заполняла ненависть к гитлеровским захватчикам и убийцам, она звала к борьбе до последней капли крови!
А фашисты для большей убедительности решили подкрепить угрозу делом. Из дальнобойных орудий они начали интенсивный обстрел Оржицы, несколько раз прилетали "юнкерсы" и почти с землей сровняли это большое и красивое село.
Вспоминая теперь то трудное время, я не перестаю восхищаться стойкостью красноармейцев и командиров дивизии! Выдержать каждодневное давление врага это не так-то просто, для этого надо не только в кулак зажать нервы, но и перестать уставать, надо, несмотря ни на что, совершать марши, обороняться, ходить в атаки, оборудовать позиции, копать окопы, то есть заниматься обычным, тяжким солдатским трудом. Вот и вчера на пути в Оржицу нам пришлось отбить несколько атак противника, в отражении одной из них принял участие и штаб дивизии. В селе Зарог, лежавшем на полпути от Денисовки до Оржицы, куда мы, группа штабных работников, въехали, неожиданно поднялась стрельба. Оказалось, что большая группа фашистов оседлала дорогу, не пропуская нас в Оржицу. Гитлеровцы оставались верны своей тактике - пытались бить нас по частям. Командира нашей стрелковой роты, что рассыпалась в цепь по обе стороны дороги, в этот критический момент ранило.
Оценив обстановку, я приказал работникам штаба занять место в цепи, а сам голосом, показавшимся мне совсем незнакомым, крикнул: "Рота, слушай мою команду!"
Надо было занять выгодную для отражения атаки гитлеровцев позицию. Не обороняться же в селе!
- Станковые пулеметы на катки! За мной! - скомандовал я, и все побежали в огороды, откуда просматривались поле и лес, откуда, строча из автоматов, шли фашисты.
Их было около сотни. У нас же чуть более полусотни красноармейцев, пятнадцать работников штаба и ни одного автомата. Зато есть два "максима" плюс другие преимущества обороняющихся.
За одним из пулеметов лежал молодой, как мне показалось, необстрелянный красноармеец, а первого номера, по его словам, только что увезли в медсанбат.
- Вот что, товарищ, уступите-ка мне место, заправляйте ленты, а я, пока не отгоним фашистов, буду первым номером. Ясно?
- Есть, товарищ майор, быть вторым номером!
Мой напарник в селе Зарог первый раз в жизни попал в такую переделку. Я же впервые за войну лег за пулемет. Так что в известном смысле мы оба были новичками. Когда лежишь за "максимом", смотришь в прорезь прицела, нажимаешь на гашетки, бой представляется тебе совершенно иным, чем с КП или НП. Хотя здесь гораздо опаснее, но, удивительное дело, чувствуешь себя гораздо увереннее. Здесь ты под защитой потока свинца. Здесь ты - сила.
Два чувства одолевают пулеметчика - я испытал их новизну в тот раз. Это азарт. Тебе не терпится скорее открыть огонь и рассеять, положить, заставить повернуть назад идущих в атаку фашистских солдат в мышиного цвета мундирах. Но открыть огонь надо вовремя, то есть требуется сдержать себя, иначе поспешишь и проиграешь бой. Внутренний голос подсказывает: "Вот, кажется, пора!" Но огромным усилием воли заставляю себя выжидать, меряю и меряю глазами расстояние до ломаной цепи. Рано! Вот когда она сравняется с тремя пирамидальными тополями, что растут на развилке дорог метрах в ста от пулемета, тогда командую громко: "Огонь!" Нажимаю на гашетку, пулемет начинает дрожать, красноватые вспышки пламени бьются на конце его ствола. Одновременно застучал и второй "максим", дружно захлопали винтовки. Сквозь прорезь прицела видно, как мечутся гитлеровцы: падают, встают, снова падают, бегут. К тем, что падают и уже больше не поднимаются, жалости нет. Нет, потому что идут на огонь твоего пулемета фашистские убийцы и бандиты, а с ними другого разговора, кроме разговора оружия, не будет.