Потом были ночи и дни, но когда была ночь и когда день, – она не знала. Не знала с той поры, когда ее самое потряс ее же безумный крик: «Пушкин! Ты будешь жить!» – и его лицо – величественное, спокойное и прекрасное, какого она не знала в прежней его жизни.
Иногда она приходила в сознание, видела тетушку Екатерину Ивановну Загряжскую, с багровыми пятнами на щеках, видела свою близкую приятельницу Юлию Павловну Строганову в слезах, с опухшими глазами, видела Веру Федоровну Вяземскую. Мелькнули в сознании Владимир Иванович Даль, доктор Пушкиных Иван Тимофеевич Спасский, придворный доктор Арендт, склоняющиеся над ней.
Графиня Дарья Федоровна Фикельмон – приятельница Пушкиных, жена австрийского посланника при короле обеих Сицилий – писала тогда:
Несчастную жену с большим трудом спасли от безумия, в которое ее, казалось, неудержимо влекло мрачное и горькое отчаяние.
Наталья Николаевна первый раз заплакала, когда привели детей, испуганно жавшихся друг к другу, не понимавших, что случилось с матерью и что происходит вокруг. Еще бы! Ведь Сашеньке, белокурому любимцу Пушкина, всего четвертый год; Машеньке, как две капли воды похожей на отца и курчавыми волосами и глазами в голубизну, – только четыре; толстощекому кудрявому Гришеньке – еще нет и двух, а восьмимесячную Ташу, беленькую, похожую на ангела, изображаемого на стенах церквей, держит на руках осунувшаяся, потрясенная Александра Николаевна.
– Азинька! – заломила руки Наталья Николаевна. – Азинька! Как же мы теперь без него? Что же теперь я?!
Она не знала, что в эти дни народ толпился не только в прихожей, но и во дворе, у дома и на улице. Не знала, что петербуржцы брали извозчиков, давая им адрес: «К Пушкину!» А Жуковский на дверях вывешивал бюллетень состояния здоровья Александра Сергеевича.
«Так принять смерть мог только Пушкин, это одна из сверхчеловеческих особенностей, из которых складывался гений», – думает теперь Наталья Николаевна, вспоминая тот день, 27 января 1837 года.
Накануне Пушкины поехали на бал к графине Разумовской. Было весело. В разгаре танцев Наталья Николаевна как-то вскользь заметила, что Пушкин танцевал несколько раз. Это ее удивило и обрадовало. Последнее время он не танцевал на балах и был мрачен… Он всегда-то на балах вел себя так, точно отбывал повинность, будто попал совсем не в свое общество. В небольшой же компании близких друзей не было никого веселее, остроумнее, интереснее его. Как любила Наталья Николаевна эти незабываемые встречи с друзьями!
На том последнем балу у Разумовской Наталья Николаевна слышала, как Пушкин просил Вяземского прислать очередную статью в «Современник». А потом она узнала, что, занимаясь деловыми разговорами и танцуя с дамами, он еще и тайно ото всех искал секунданта для завтрашней дуэли…
Ночью к Пушкину приезжал секундант Дантеса д'Аршиак и передал вызов на дуэль. Он был подписан Геккерном, а внизу – приписка Дантеса: «Читано и одобрено мною».
Пушкин принял вызов.
Наталья Николаевна, утомившись на балу, крепко спала и ничего не слышала.
До 11 часов утра Пушкин работал, затворившись в кабинете. Читал сочинения Ишимовой. Написал ей письмо. В 11 часов позавтракал в одиночестве, потому что все завтракали раньше и уже разбрелись по комнатам.
Наталья Николаевна в своем будуаре подписывала счета. Она рассеянно перечитала их, не стала подсчитывать. Остановилась только на фразе: «Оплачено 222 рубля. Остается долга 314». Обмакнула перо в чернильницу, подписала: «Наталья Пушкина». И прислушалась: Александр Сергеевич был необычно весел, ходил по комнате и пел. В 12 дня она по голосу узнала, что приехал библиотекарь Цветаев. Из кабинета доносилась оживленная беседа. Дважды приносили письма. Наталья Николаевна не знала, что были они от секунданта Дантеса. Так она и сидела, подписывала счета и с улыбкой думала, что всегда быстрее, чем Пушкин, могла сосчитать большие суммы. Муж обычно удивлялся и говорил:
– У тебя, верно, немалые способности к математике. Вообще мужские способности – шахматистка, наездница… – И вспоминал, как в Лицее, когда преподаватель математики вызывал его к доске, он долго маялся с непонятными цифрами, не зная, что с ними делать. И когда тот с нетерпением спрашивал: «Ну, что в итоге, господин Пушкин?» – наугад отвечал: «В итоге нуль». – «У вас, господин Пушкин, на моих уроках все кончается нулем. Садитесь и пишите стихи!»
В 12.30 Пушкин вышел на лестницу, но, видимо, почувствовал, что на улице холодно, вернулся и вместо бекеши надел шубу.
«…Так принять смерть мог только Пушкин», – снова думает Наталья Николаевна.
Умирая, он просил составить список долгов и подписал их. Он попросил Данзаса при нем сжечь какую-то бумагу. Он вынул из поданной ему шкатулки перстни и раздал их друзьям. Данзасу – с бирюзой, тот, что подарил ему когда-то лучший друг Нащокин, подарил со значением, чтобы кольцо это спасало от несчастий; Жуковскому – кольцо, когда-то подаренное графиней Воронцовой.
Он в эти последние часы думал не о себе, не о страшной загадочности смерти, а о детях, о Наталье Николаевне. Доктора поражались его мужеству. Друзья говорили ей потом, что в те моменты Пушкин сотворил с ними чудо: он примирил их со смертью.
Умирая, он просил передать Николаю I его просьбу заступиться за Данзаса, принимавшего участие в дуэли. Он любил Данзаса за его удивительную храбрость и хладнокровие, ценил его остроты и детскую беспечность, его пренебрежение к благам жизни. А вину свою перед другом он чувствовал остро в минуты смерти.
Князь П. А. Вяземский писал Д. В. Давыдову:
Еще сказал и повторил несколько раз Арендт <придворный врач> замечательное и прекрасное утешительное слово об этом несчастном приключении: «Для Пушкина жаль, что он не был убит на месте, потому что мучения его невыразимы; но для чести жены его – это счастье, что он остался жив. Никому из нас, видя его, нельзя сомневаться в невинности ее и в любви, которую к ней Пушкин сохранил».
Эти слова в устах Арендта, который не имел никакой личной связи с Пушкиным и был при нем, как был бы он при каждом другом в том же положении, удивительно выразительны. Надобно знать Арендта, его рассеянность, его привычку к подобным сценам, чтобы понять всю силу его впечатления. Стало быть, видимое им было так убедительно, так поразительно и полно истины, что пробудило и его внимание и им овладело.
А вот свидетельство княгини Е. Н. Мещерской-Карамзиной:
Посреди самых ужасных физических страданий (заставивших содрогнуться даже привычного к подобным сценам Арендта) Пушкин думал только о жене и о том, что она должна была чувствовать по его вине. В каждом промежутке между приступами мучительной боли он ее призывал, старался утешить, повторял, что считает ее неповинною в своей смерти и что никогда ни на одну минуту не лишал ее своего доверия и любви.
И еще, ее же:
В течение трех дней, в которые его тело оставалось в доме, множество людей всех возрастов и всякого звания беспрерывно теснились пестрою толпою вокруг его гроба. Женщины, старики, дети, ученики, простолюдины в тулупах, а иные даже в лохмотьях, приходили поклониться праху любимого народного поэта. Нельзя было без умиления смотреть на эти плебейские почести, тогда как в наших позолоченных салонах и раздушенных будуарах едва ли кто-нибудь и сожалел о краткости его блестящего поприща. Слышались даже оскорбительные эпитеты и укоризны, которыми поносили память славного поэта и несчастного супруга, с изумительным мужеством принесшего свою жизнь в жертву чести, и в то же время раздавались похвалы рыцарскому поведению гнусного обольстителя и проходимца, у которого было т р и о т е ч е с т в а и д в а и м е н и.
…Худощавая, немолодая женщина Констанция – воспитательница детей Ланских, добрый друг Натальи Николаевны – склоняется над больной и осторожным движением промокает полотенцем холодный пот на ее лбу.