И вот как приспичит ему организм травить, сизый дым глотать, так он к тому окошку и шасть. Отворит створки алюминиевые, стеклопакетом заморским застекленные, и давай огонь-дым пускать, аки змей трехголовый, да поганый.
Только мало ему себя одного травить, он еще и над другими издеваться стал.
Чем ему фиалка красивая не угодила, то только ему одному было ведомо. Вот только дымом пахучим, да зловонным на нее дышать стал, да пепел горячий на ее листочки нежные стряхивать.
А беды у Сенполии и без того хватало. Место для жилья ее непригодное оказалось-то. Солнца свет слишком ярким был, да листочки ее нежные обжигать стал. А тут еще и напасть в виде работника курящего. И сделать она бедная ничего не может.
Ни сойти ей с места возлеоконного, да укрыться в тенечке спасительном. Да стряхнуть этот пепел противный, что на нее стряхивал ирод поганый.
Снова ночка темная на город опустилася. И люди по домам своим порасходилися.
Снова часики, что настенные, полночь меряют, да волшебную. Снова чудо-чудное, да диво-дивное в стенах офиса того происходит.
Оживают вновь души цветочные, ножки-ручки свои разминают, все услышанное-увиденное обсуждают.
Не спешил однако Эхиноцереус тело кактуса покидать. Не хотел деву юную своим видом пугать. Да только услышал, как вроде плачет кто-то.
А как же не плакать девице Сенполии, что фиалкой была красавицей, коли ручки-ножки ее солнцем жарким поранены, да пеплом горячим обсыпаны? Больно ей, вот и плачет слезами горькими.
Посмотрел Эхиноцереус на бедняжку, да и жалко стало ее. Не заслужила красота невинная такого обращения жестокого. И явил себя и подошел к плачущей фиалке. Ничего не сказал, не обмолвился. Молча с ручек-ножек ее пепел постряхивал, да раны ее позалечивал. А потом обратно кактусом обернулся. И так до утра и простоял.
А Сенполия вначале пуще прежнего испугалась, да только от страха даже пошевелиться не смогла. Все смотрела своими глазами синющими, что с ней кактус сделать собирается.
Только ничего страшного-то он и не сделал. Слезы горькие с лица ее вытер, пепел с ранок ее он постряхивал, да и сами раны, днем полученные, излечить помог. И благодарности с ее стороны не дождавшийся, к себе вернулся.
А едва рассвет настал, как заметила девица, кактус-то уж не так далеко и стоит, совсем рядышком.
Растерялась Сенполия, да только ничего сделать уже и не успела.
И взошло солнце жаркое да в небо синее. Да только не обжигает оно теперь ее листочки нежные, не портит цветочки синие. А все потому, что кактус весь прямой свет на себя взял, да тень для нее создал.
Да и сам кактус приосанился, спину выпрямил, да плечи расправил. Уж больно сильно понравилась ему красота нежная этой фиалочки. И решил для себя ей защитой быть. От солнца и людей защищать деву юную.
Кто полить хотел, того не трогал, а кто просто так руки протягивал, обязательно кололся об его иглы острые.
День за днем пробегал, ночку ночь сменяла.
Вот и фиалка осмелела. Перестала бояться лика кактуса порченного, шрамом безобразным перечеркнутым. Разглядела в нем душу добрую, за иголками-то, да за колючими. Душу добрую, да сердце чистое. И заботу Эхиноцереуса оценила, когда ранки ее помогал лечить. И сказала слова благодарности. И не было больше страха в ясном взоре ее.
Да и кактус не просто приосанился, приосанился да и преобразился. Не лохматым небритым созданием перед ней теперь появлялся он. А с бородкою аккуратную с висками сединою чуть покрытыми.
И теперь днем рядом стояли они, а ночью общалися. Он ее красотою кроткою неиспорченною любовался, а она порою украдкой на лицо с его шрамом поглядывала.
Но чем больше она присматривалась, тем все меньше пугал ее облик кактуса. Вот и шрам перестал замечаться ею, все больше глаза Эхиноцереуса нравились. И заметила дева юная, что глаза эти не только добром и заботой полны. Да и не только в них восхищение ее красотой было. Появилось да недавненько во взоре кактуса что-то новое, фиалкой юной непознанное.
Но от этого взгляда смущалась, хоть и был он ей очень приятен. И будил он в ней чувство новое, до сели неведомое.
Как-то раз ветерок-проказник через приоткрытое окно ворвался в стены офиса. Потревожил покой всех работников, раскидал их бумаги ценные, руками исписанные и принтерами отпечатанными.
И пока наводить порядок все бросились, фиалка своим листочком зеленым да нежным прикоснулась к иголкам колючим кактуса, что стоял уже совсем рядышком. Словно ладошкой своей девичьей по щетине мужской небритой провела.